Отказал ведьме из нашей деревни — и с тех пор каждая капля воды, что касается моего языка, шевелится… и превращается в паука.
Мой мир до приезда в это место был выстроен из ясных и понятных линий, словно аккуратный чертеж. Каждая деталь будущего была прочерчена четко и недвусмысленно: я, Артем, молодой педагог, получил направление в отдаленное село с почти поэтичным названием Тихий Бор. Меня ожидала скромная, но важная работа в местной школе, один класс, состоящий из пятнадцати ребятишек, и спокойное, размеренное существование, о котором я всегда мечтал после многолюдного и шумного городского ритма. А еще меня ждала Лилия — моя невеста, оставшаяся далеко в городе, чей портрет в простой деревянной рамке занимал самое почетное место на моем письменном столе. Наш общий план был прост и ясен: я отработаю здесь положенные три года, наберусь опыта, а затем вернусь к ней, и мы наконец-то начнем нашу настоящую, общую, наполненную радостными событиями жизнь, которую мы так часто обсуждали долгими вечерами.
И была Ярина.
Она совершенно не вписывалась в мой стройный и логичный мир. Она обитала на самом краю села, в старом, почерневшем от времени и дождей срубе, который стоял вплотную к темной, густой стене леса. Местные жители, перешептываясь, называли ее не иначе как знахаркой, а иногда и словами куда более темными и пугающими. При этом она не была ни старой, ни неприятной внешне. Напротив, она была молода, высока и статна, ее густые, иссиня-черные волосы всегда были собраны в густую косу, а глаза имели удивительный, глубокий цвет, напоминающий предгрозовое небо, полное тайн и неизвестности. Она превосходно разбиралась в свойствах трав и кореньев, умела помогать животным, и по селу ходили упорные слухи, что она могла не только исцелить, но и при случае навести порчу, если ее сильно разгневать. Ее побаивались, старались обходить стороной, но в трудную минуту, когда традиционная медицина оказывалась бессильна, именно к ней несли свои беды и хвори.
С самого моего появления здесь она стала проявлять ко мне какой-то особый, необъяснимый интерес. Она приносила к порогу школы глиняный кувшин с парным молоком, еще покрытым сверху шапкой густых сливок. Она оставляла на крыльце моего дома аккуратное лукошко, доверху наполненное душистыми лесными ягодами – земляникой, черникой, брусникой. Я всегда вежливо и учтиво благодарил ее, но старался сохранять дистанцию, чувствуя необъяснимый внутренний дискомфорт. Я видел, как она на меня смотрела – и это был не взгляд женщины на мужчину, а скорее взгляд опытного охотника, который выследил редкого, диковинного зверя и теперь размышляет, как же его лучше приручить. В ее глубоких, темных глазах таилась какая-то древняя, языческая, почти собственническая сила. Мне, человеку, привыкшему доверять только науке, логике и разуму, было от этого не по себе. Она казалась мне живым воплощением всех тех темных, иррациональных суеверий, с которыми я, как мне тогда казалось, приехал в эту глушь бороться.
Все решилось в ночь на Ивана Купалу. Она пришла ко мне сама, без приглашения. На ее густых волосах красовался венок из листьев папоротника, ноги были босы, а глаза горели таким ярким, почти что костровым огнем, что становилось жарко.
— Пойдем со мной, учитель, — прошептала она, и ее голос звучал как шелест листьев в ночи. — Эта ночь не похожа на все другие. Она особенная. Она огненная и… любовная.
Она протянула ко мне свою узкую, загорелую руку. И я, глядя на ее дикую, первобытную, не поддающуюся никаким городским меркам красоту, на мгновение почувствовал, как во мне что-то дрогнуло и пошатнулось. Но затем мой взгляд случайно упал на стоявшую на столе фотографию Лилии. На ее светлую, ясную, такую понятную и человеческую улыбку.
— У меня есть невеста, Ярина, — произнес я, стараясь, чтобы мой голос звучал мягко, но в то же время не допускал возражений. — Прости, я не могу.
Она не рассердилась. Она не расплакалась. Она просто… погасла. Яркий огонь в ее глазах мгновенно сменился холодным, безжизненным пеплом. Она посмотрела на меня долгим, тяжелым, пронизывающим до самых костей взглядом.
— Ты отказал мне, — прошелестели ее губы, почти беззвучно. — Ты выбрал свою воду, чистую и пресную. Что ж, пей же ее теперь. Пей свою воду досыта, до самого дна.
Она резко развернулась и ушла, бесшумно растворившись в густых сумерках купальской ночи.
А на следующее утро я проснулся от невыносимой, жгучей жажды.
Мое горло пылало, словно я наглотался раскаленного песка, губы были сухими и потрескавшимися. Я, не раздумывая, побрел к деревенскому колодцу, зачерпнул старинным деревянным ведром ледяной, прозрачной воды и с жадностью, большими глотками, начал пить.
И тут же, сдавленно вскрикнув, выплюнул все обратно на землю, давясь от невыразимого омерзения и ужаса. Вода, едва коснувшись моего языка и неба, превратилась во рту во что-то густое, склизкое, невероятно живое и отталкивающее. Я с предельной ясностью почувствовал, как по моему нёбу, языку и дальше, по горлу, заскреблись, засуетились, забегали десятки, сотни крошечных, мохнатых и цепких лапок. Я закашлялся, забился в спазме, и на влажную землю у моих ног выпал мокрый, темный, шевелящийся комок, который тут же распался на множество мелких, черных, юрких пауков, мгновенно разбежавшихся в разные стороны, словно капли ртути.
Это было лишь самым началом моего личного, бесконечного ада.
Я тут же понял, что это было ее проклятие. Ее страшные слова: «Пей свою воду досыта». В панике я бросился домой, чтобы заварить крепкого чаю – но тот же невыносимый эффект повторился. Я попробовал выпить парного молока – та же ужасающая картина. Любая, абсолютно любая жидкость, которую я пытался проглотить, мгновенно превращалась у меня во рту в мерзкий, извивающийся комок из десятков пауков.
Первый день я провел в состоянии чистейшей, животной паники. На второй день панику сменил всепоглощающий, глубинный страх, пронизывающий до самых костей. На третий день наступило полное, беспросветное отчаяние. Жажда – это, без сомнения, самая изощренная и жестокая пытка из всех возможных. Она выжигает и высушивает не только тело, но и человеческий разум, и саму душу. Я перестал выходить из своего домика, отменил все уроки. Я просто лежал на своей жесткой кровати и смотрел в потолок, и единственной моей мыслью, моим единственным желанием, была вода. Обычная, чистая, прохладная вода.
К исходу третьих суток я был уже на самой грани настоящего безумия. Рассудок мой затуманился, и я, почти не осознавая своих действий, снова подошел к большому ведру с водой, которое стояло в сенях. Я зачерпнул старой жестяной кружкой. Я прекрасно знал, что сейчас произойдет. Но жажда была сильнее самого сильного страха. Я зажмурился и сделал большой, жадный глоток. Я снова почувствовал во рту это знакомое, отвратительное, ужасающее шевеление. Но на этот раз я, преодолевая мощнейший рвотный спазм, стиснув зубы и зажмурившись еще сильнее, с нечеловеческим усилием воли… проглотил.
Ощущение было поистине чудовищным, не поддающимся описанию. Я физически чувствовал, как этот живой, скребущийся, извивающийся комок медленно и неумолимо продвигается вниз по моему пищеводу. Но вместе с этим невыносимым ужасом я почувствовал и нечто иное – долгожданную, драгоценную, спасительную влагу, которая на мгновение погасила огонь в моем горле.
Так я нашел для себя способ выживания. Способ, который был, без всякого преувеличения, хуже самой смерти.
Я стал целенаправленно пить пауков, чтобы получить глоток влаги.
Я существовал в этом непрекращающемся кошмаре целую неделю. Вся моя жизнь превратилась в один бесконечный, изматывающий ритуал добровольной пытки. По несколько раз в день я подходил к ведру, долго и мучительно настраивался, собирался с духом и делал этот ужасный глоток. Я научился в эти моменты полностью отключать свое сознание, не думать о том, что именно я сейчас делаю. Я пытался думать только о воде, о ее прохладе, о ее живительной силе. Но мое тело, мое нутро, помнило все и отчаянно сопротивлялось. Я стал просыпаться по ночам от навязчивого, жуткого ощущения, что у меня под кожей, в волосах, по всему телу что-то постоянно ползает, шевелится, скребется.
Я, конечно же, ходил к ней. Я стоял подле ее темного, молчаливого сруба, униженно умолял ее, просил прощения за свой отказ. Она иногда выходила на скрипучее крыльцо и смотрела на меня своими пустыми, холодными, как озерная вода в ноябре, глазами, будто видела меня в самый первый раз в своей жизни.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, учитель, — равнодушно произносила она и, не спеша, поворачивалась и уходила обратно в свою избу.
Я оказался в настоящей ловушке, из которой не видел никакого выхода. Деревня, быстро заметившая мое странное и болезненное состояние – я почернел, осунулся, высох, как осенний лист, – начала меня откровенно сторониться и обходить стороной. Все они прекрасно поняли, что местная знахарка «пометила» меня, наложила свою метку. И я остался совершенно один на один со своим ужасающим проклятием, со своей немыслимой бедой.
И вот однажды ночью, в тяжелом бреду, вызванном сильнейшим обезвоживанием и постоянным страхом, я сквозь свой беспокойный сон услышал отчаянный, пронзительный крик. Он был нечеловеческим, полным такой настоящей, физической боли и отчаяния, что я мгновенно вскочил. Крик доносился со стороны темного, спящего леса, прямо от дома Ярины.
Что-то во мне, какая-то последняя, еще не угасшая частичка человечности, капля сострадания, заставила меня подняться с постели. Я, шатаясь и едва держась на ногах от слабости, побрел на этот ужасный звук.
Я обнаружил ее там, на заднем дворе, рядом с поленницей дров. Она лежала на сырой, холодной земле, и ее лицо было искажено гримасой невыносимой боли. На ее ноге, чуть выше щиколотки, зияла глубокая, страшная, рваная рана, очевидно, от острого топора, который сорвался и соскользнул, когда она колола дрова. Алая, темная кровь обильно хлестала из раны, заливая землю. Она слабыми, уже почти не слушающимися ее руками пыталась перетянуть рану каким-то обрывком старой, грязной ткани, но у нее ничего не получалось, силы быстро покидали ее, и она теряла сознание.
Вся деревня, должно быть, слышала этот душераздирающий крик. Но никто, абсолютно никто не пришел к ней на помощь. Все до ужаса боялись ее, даже в такой момент.
Я стоял и смотрел на нее. На эту самую знахарку, которая своими чарами превратила всю мою жизнь в сплошной, бесконечный ад. Одна часть моей души, ожесточенная и измученная, настойчиво шептала мне развернуться и просто уйти. Оставить ее здесь одну умирать, истекать кровью в холодной ночи. Это было бы, казалось, самой настоящей, высшей справедливостью.
Но я смотрел на ее невероятно бледное, искаженное болью лицо, на ее широко раскрытые, полные страха и недоумения глаза. И в этот миг я увидел перед собой не колдунью, не страшную ведьму. Я увидел просто одинокую, смертельно напуганную девушку, которая медленно умирает здесь, в глухой, никому не нужной ночи, и никто во всем этом огромном мире не протянет ей руку помощи, не придет ее спасти. Ее одиночество в тот миг было таким же полным, бездонным и всепоглощающим, как и мое собственное.
И я, Артем, учитель, который приехал в эту глушь с высокими идеалами, чтобы сеять здесь разумное, доброе, вечное… я просто не смог этого сделать. Не смог пройти мимо.
Я почти вбежал в ее темную, прокуренную избу, нашел там старые, но чистые простыни, какую-то темную, пахучую настойку. Я притащил и свою собственную, скромную аптечку. И я начал делать то, чему меня когда-то учили на кратковременных курсах по оказанию первой медицинской помощи. Я промыл ее глубокую рану, стараясь не смотреть на кровь. Туго, с усилием перетянул ее самодельным жгутом, чтобы остановить кровотечение. Вколол ей обезболивающее, которое у меня чудом сохранилось. Я работал молча, сосредоточенно, отрешенно, не думая ни о чем, кроме того, чтобы остановить эту ужасную кровь. Она лежала с закрытыми глазами и лишь изредка смотрела на меня сквозь пелену боли, и в ее глубоких глазах я видел не просто недоумение, а что-то большее – тихое, немое изумление.
Когда я наконец закончил и сел на землю рядом с ней, у стола, полностью выбившись из сил, она приоткрыла глаза.
— Спасибо тебе, — прошептала она едва слышно, и ее голос был слаб, как шепот ветра.
Я лишь молча, устало кивнул в ответ. Адская жажда снова начинала жевать меня изнутри своими раскаленными зубами.
Она, видимо, все поняла и без слов. Она медленно, преодолевая боль, опираясь на локти, подползла к старой, почерневшей бочке, в которой собиралась дождевая вода. Она с трудом зачерпнула пригоршню этой не самой чистой воды. И молча протянула ее ко мне.
— Пей, — тихо сказала она. — Прошу тебя.
Я смотрел на ее ладонь, на эту мутную, с частичками сора, дождевую воду. Я внутренне сжался, ожидая знакомого, ужасного превращения. Но я уже не мог отказаться. Я наклонился и сделал маленький, осторожный глоток прямо с ее ладони.
И это была… просто вода.
Самая обычная, прохладная, невероятно вкусная и живительная вода в моей жизни. Она не превратилась ни во что иное. Проклятие, мучившее меня все эти бесконечные дни, просто исчезло, рассеялось, как утренний туман.
Я пил эту воду маленькими глотками, а она сидела на земле и смотрела на меня. И в ее глазах, всегда таких темных, как грозовое небо, больше не было ни льда, ни отстраненности. В них стояли чистые, блестящие на лунном свете слезы.
— Прости меня, — снова прошептала она, и в этом шепоте слышалось неподдельное, глубокое раскаяние. — Прости за всю ту боль, что я причинила тебе.
Я не остался с ней после этого случая. Во мне не вспыхнула к ней внезапная любовь. Я просто вернулся к своей обычной учительской работе. Она же постепенно вернулась к своему знахарству, к сбору трав. Мы с ней почти не разговариваем, наши пути редко пересекаются. Но теперь, встречаясь случайно на единственной деревенской улице, мы не отводим друг от друга глаза, а молча, почти незаметно киваем, и в этом кивке – целая история, понятная только нам двоим. Деревня по-прежнему побаивается ее, относится с опаской. Но теперь, возможно, эта боязнь стала чуть меньше, чуть мягче.
Моя невеста Лилия так ни разу и не приехала ко мне в гости, наши планы потихоньку растаяли, как дым. Та самая «целая», общая жизнь, которую мы так тщательно планировали, осталась где-то там, в прошлом. Я с полной ясностью осознал, что тот прежний, городской, наивный и прямой Артем навсегда умер в ту страшную ночь, когда ему впервые пришлось проглотить свой собственный, всепоглощающий страх. Я остался жить в Тихом Бору, в этом тихом, затерянном в лесах селе.
Я до сих пор не знаю и, наверное, никогда уже не пойму, что же именно произошло в ту ночь. Был ли это простой акт милосердия, который оказался сильнее любого темного колдовства и разрушил все чары? Или же все было проще: в тот самый момент, когда я спасал ее, перевязывал ее рану, я на какое-то время сумел забыть о самом себе, о своей мучительной жажде, о своем личном проклятии – и оно, потеряв мою подпитку, мою концентрацию, мою ненависть и страх, просто ослабло и исчезло, ушло в небытие?
Я знаю сейчас лишь одну, но очень важную истину. Иногда для того, чтобы просто получить глоток чистой, спасительной воды, нужно сначала найти в себе силы и мужество предложить свои собственные, ничего не значащие руки тому, кто рядом с тобой истекает кровью и просит о помощи. Даже если этот человек – твоя самая настоящая ведьма, твой самый страшный кошмар и твой злейший враг.
И теперь, когда вечерний ветер доносит до меня из леса горьковатый запах цветущей полыни, я смотрю на закат и понимаю, что тишина бывает разной. Та, что была внутри меня раньше, была тишиной одиночества. А та, что живет во мне теперь, после всего случившегося, — это тишина мира. Мира с собой, с этим селом, с темным лесом и с той одинокой фигурой, что иногда виднеется вдали. И в этой новой тишине я нашел гораздо больше, чем когда-либо терял.
