Моя бабуля отошла в мир иной, но каждую ночь приходила к колодцу. Но то, что мы вытаскивали из него утром…
Я вернулся в Мшары. Не просто вернулся — меня вырвали из привычной реальности и швырнули назад, в то место, которое десять лет старательно вытравливала из памяти городская жизнь с ее оглушительным гулом машин, слепящими неоновыми вывесками и вечно куда-то спешащими, безликими толпами. Повод был чугунно-непреложный: смерть. Смерть бабки, Анны Ефимовны.
Последний автобус, пахнущий бензином и тоской, выплюнул меня на окраину села под пронзительный ноябрьский ветер. Городской смог и суета не смогли окончательно убить во мне память о запахах Мшаров — влажной прелины, дымка из печных труб и сладковатого аромата яблок, хранящихся в подполье. Но все это померкло перед образом бабки. Он стоял передо мной, как живой: сухая, жилистая, с лицом, испещренным морщинами-узорами, в которых была зашифрована вся её долгая жизнь. А глаза… Глубокие, цвета грозового неба, готового вот-вот пролиться дождём. В них плескалась мудрость, древняя, как здешние болота и леса, мудрость, перед которой я всегда чувствовал себя несмышлёным ребёнком.
Мшары встретили меня не просто молчанием. Это было тяжёлое, давящее, звенящее безмолвие, словно на всё село опустили огромный колокол, выстланный изнутри мокрым, грязным войлоком. Дома, которые я помнил ещё крепкими, теперь косились набок, словно уставшие от жизни старики. Заборы вросли в землю по самую макушку, смирившись со своей участью. И люди… На похоронах я ловил взгляды редких односельчан — в них не было горя. Была серая, выцветшая, безысходная усталость. Казалось, они хоронили не Анну Ефимовну, а последнюю крошечную искру, теплившуюся в этом богом забытом уголке земли. Последний луч света в кромешной тьме их существования.
Похоронили её быстро, без лишних слов, по-простому, как она и завещала. Священник, специально приехавший из райцентра, торопливо пробормотал молитвы. Несколько мужиков, с лицами, окаменевшими от непогоды и жизненных тягот, с трудом опустили укрытый дешёвой тканью сосновый гроб в промёрзлую, неприветливую землю. Я бросил горсть этой земли — холодной, слипшейся в комья, словно слепленной из боли и отчаяния. Глухой, окончательный стук о крышку гроба отозвался в моей душе оглушительной, леденящей пустотой. В тот миг я почувствовал, что обрывается последняя, тончайшая нить, связывавшая меня с Мшарами. План был прост и ясен: разобрать бабкины вещи, привести в порядок дом, продать его или бросить — и бежать. Бежать отсюда навсегда, назад, в свой безопасный, предсказуемый бетонный мир.
Но Судьба, а может, само это гиблое место, распорядились иначе. Уехать мне было не суждено.
Впервые о странностях я услышал на третий день, зайдя в «Весну» — единственный на всё село магазинчик, пахнущий дешёвым чаем и тоской. Продавщица, тётя Поля, женщина с вечно опухшим от бессонницы лицом и глазами, будто вымытыми щёлоком, протягивая мне буханку чёрного хлеба, вдруг наклонилась так близко, что я почувствовал кисловатый запах её дыхания.
— Леонид, голубчик, — прошептала она, и её шёпот был похож на шелест сухих листьев, — слушай сюда… Ночью, слышь, из избы не шляйся. И к колодцу, к старому, что на выгоне, ни ногой. Не положено.
— Что там такое, тёть Поля? — я снисходительно усмехнулся, списывая её слова на дремучие деревенские суеверия.
Она испуганно оглянулась, хотя кроме нас в крошечном помещении никого не было, и прошептала ещё тише, почти вняв:
— Её видят… Аннушку твою. У колодца. Каждую полночь, как часы. Стоит, воду черпает. Будто и не отходила в мир иной вовсе.
По моей спине, словно стая ледяных мурашек, пробежал неприятный, колкий холодок. Но я, городской скептик, лишь отмахнулся, как от назойливой мухи. Стресс, горе, людская молва — вот что это такое. Старикам всегда мерещилось что-то не то.
Но следующей ночью я проснулся от звука. Он вполз в моё сознание сквозь сон, противный, протяжный, словно скрип несмазанных врат в самый ад. И этот звук, оказалось, всё это время дремал в потаённых уголках моей памяти, под слоями городского шума. Так скрипел железный ворот старого колодца на окраине. Того самого, из которого бабка с незапамятных времён носила воду, называя её «живой» и «целебной», ворча, что водопроводная — мёртвая, никудышная.
Я подошёл к заиндевевшему окну. Ночь была беспросветной, безлунной, поглотившей все тени и очертания. Я вглядывался в эту чернильную гущу, пока глаза не начали болеть. И тогда я увидел. Неясный, чуть более плотный сгусток мрака у знакомого сруба. Силуэт. Женский. Он двигался плавно, неестественно, словно марионетка на невидимых нитях. Руки поднимались, опускались, и в такт этим движениям раздавался тот самый, разрывающий душу скрип.
Моё сердце не заколотилось — оно просто провалилось куда-то в бездну. Я застыл у окна, вжавшись лбом в ледяное стекло, не в силах пошевелиться. Это не был сон. Это была она. Моя бабка, Анна. Я узнал её чуть сгорбленную спину, её особую, бережную манеру движения. Она черпала воду. В кромешной тьме. Будучи мёртвой и погребённой.
Утро всколыхнуло село, как улей, в который сунули палку. Мужики, те, что позадивей, сходили на рассвете к колодцу. Меня разбудил их громкий, срывающийся на визг разговор. Я накинул куртку и выбежал. У колодезного сруба столпились почти все мужики села. В центре, держа в руках старое, проржавевшее ведро, стоял дядя Степан, местный механизатор, некогда крепкий, как дуб, а сейчас его лицо было цвета моклого пепла.
— Гляди, Лёня, — просипел он, и его голос был полон ужаса, — гляди, что бабка твоя нам, живым, в наследство оставила. Трёх дней в сырой земле не пролежала, а вёдра… будто годами настоены.
Я, преодолевая внутреннее сопротивление, заглянул внутрь. На дне, в мутной, отдающей тиной и чем-то сладковато-приторным, тошнотворным воде, плавало это. Длинные, седые, как лунный свет, волосы, спутанные в жуткий, живой клубок. А рядом — несколько сероватых, склизких, полупрозрачных лоскутов. И с леденящим душу ужасом я узнал в них… человеческую кожу.
С этого дня привычная безысходность в Мшарах сменилась липким, первобытным, животным страхом. Начался настоящий кошмар, растянувшийся на недели.
Каждую ночь она возвращалась к колодцу. Каждую ночь этот леденящий душу скрип ворота разрывал тишину, не давая никому сомкнуть глаз. И каждое утро мужики, стиснув зубы, вытаскивали из колодца ведро, полное её седых волос и кусочков плоти, которая продолжала разлагаться, словно не в земле, а здесь, в воде. Воду из колодца пить перестали, обходили его за версту, но это не помогало. Тлен, исходивший от него, заражал всё вокруг.
Село начало умирать на глазах. Не просто хиреть — умирать. Люди превратились в молчаливых, апатичных теней. Они двигались по улицам, словно лунатики, их лица приобрели землистый, болезненный оттенок. Дети перестали бегать и смеяться, сидя по домам с огромными, испуганными глазами. Даже собаки, эти верные спутники человека, сбились в стаи и целыми ночами выли, уставившись в сторону колодца, словно видя то, что было недоступно нам. Казалось, сама жизненная сила, сок села, медленно сочилась в эту чёрную дыру у колодца, унося с собой тепло, свет и надежду.
Я перестал спать. Ночь за ночью я простаивал у окна, вглядываясь в темноту, наблюдая, как тёмный силуэт моей бабки совершает свой жуткий, непонятный ритуал. Мне чудилось, что она что-то шепчет, наклоняясь над ведром. Её голос не долетал до меня, но я чувствовал его каждой клеткой своего существа — это был беззвучный шёпот вечного холода, тлена и невыполненного обещания.
Мне нужно было найти ответ. Я перерыл весь её дом, чердак, подвал, каждый сундук, каждый заветный ящик. И нашёл. В старом, обитом потрескавшимся железом сундуке, под грузом пожелтевших от времени вышитых рушников, лежала толстая тетрадь в кожаном переплёте, потёртом до дыр. Это был не дневник. Это была хроника. Летопись. Бабка, как выяснилось, вела её всю свою долгую жизнь, как до неё вела её мать, Прасковья, а до той — её бабка, Ульяна.
Листая хрупкие, шуршащие страницы, исписанные причудливым, выцветшим от времени почерком, я погружался в историю, от которой стыла кровь. Мшары, как оказалось, стояли на особом месте — на «Жиле». Так они называли некий подземный источник невероятной силы, который питал эту землю, делал её плодородной, а людей — здоровыми и выносливыми. А старый колодец был не просто ямой с водой. Он был Сердцем. Вратами. Связующим звеном между нашим миром и этой древней, могучей силой.
И за эту силу, как водится, нужно было платить.
Женщины нашего рода, из поколения в поколение, были Хранительницами. Они заключали безмолвный, но нерушимый договор с Землёй, с тем духом, что обитал в её глубоких, тёмных недрах. Они отдавали ему частичку своей жизненной силы, своей крови, а взамен он позволял селу процветать. Это не было колдовством или злом. Это был древний, как сама природа, симбиоз. Хранительница заботилась о благополучии Мшаров, а дух Земли оберегал саму Хранительницу, даровал ей долголетие, знание целебных трав и умение понимать язык ветра и воды.
Я вдруг, с поразительной ясностью, вспомнил, как в детстве бабка иногда, перед тем как полить огород, незаметно колола иголкой палец и капала единственную, тёмно-алую каплю в ведро с колодезной водой. Вспомнил, как она что-то нашёптывала, склонившись над грядками, и те потом буквально ломились от невиданного урожая.
Я листал дальше, и последние записи, выведенные дрожащей, ослабевшей рукой, обожгли меня ледяным огнём: «Договор не может быть разорван. Он может быть лишь передан. Кровь к крови, жизнь к жизни. У самых Врат, что ведут к Сердцу Земли. И лишь тогда старый Хранитель обретёт вечный покой, когда новый примет его ношу».
И тут всё паззло сложилось. Я всё понял. Понял её упрямое молчание перед смертью, её нежелание звать меня назад. Она не хотела для меня этой доли. Она молила все высшие силы, чтобы я жил другой, свободной жизнью, вдали от этой земли, её тайн и её вечного, тяжкого долга. Она хотела защитить. Но Договор оказался сильнее материнской любви. Сильнее самой смерти.
Она не была злым духом, мстящим живым. Она была пленницей. Рабом своего обета. Умерев физически, она не смогла разорвать путы договора. И теперь, поднимаясь из могилы, она продолжала платить по счетам. Но что может отдать мёртвое тело? Только распад. Только тлен. Она черпала «живую» воду из самого Сердца Земли, и вместо своей жизненной силы отдавала ему свою смерть. Свои выпадающие волосы, свою слезающую кожу, свой леденящий холод. Она, сама того не желая, отравляла источник, который поклялась защищать, потому что не могла остановиться. И эта смертоносная отрава, как яд, растекалась по жилам села, высасывая из него последние соки жизни.
В ту ночь я принял решение. Я должен был остановить это. Не ради себя, не ради этих угасающих людей. Ради неё. Ради моей бабки, Анны, которая даже после смерти не знала покоя, продолжая служить тому, что погубило её душу.
Ровно в полночь я вышел из дома. Воздух был морозным, густым и неподвижным, словно всё вокруг замерло в ожидании. Под ногами хрустел тонкий наст, и каждый звук казался пушечным выстрелом в гробовой тишине. Когда я приблизился к колодцу, она уже была там. Стояла ко мне спиной, и скрип ворота был похож на предсмертный хрип.
Я подошёл ближе. Исчез страх, исчез ужас. Их вытеснила всепоглощающая, горькая жалость и та самая, детская, безусловная любовь. Тень обернулась.
Лучше бы я ослеп в тот миг, чем видеть это. Это было и не было её лицо. Пергаментная, серая кожа, испещрённая тёмными трещинами, натянулась на лицевой череп. Глазницы были пусты, глубоки, как колодец, но я чувствовал на себе её взгляд — взгляд, полный такой бездонной муки, что её не выдержало бы ни одно живое существо. Безгубый рот был растянут в немой, вечной гримасе страдания. Она подняла ведро, и я увидел, как с её костлявых пальцев, словно лепестки гнилого цветка, опадают и падают в воду серые лоскутья кожи.
— Бабушка, — мой голос зазвучал хрипло и неузнаваемо. — Бабушка, остановись. Хватит.
Она замерла. Всё её существо словно прислушалось к моим словам.
— Отпусти, — выдохнул я, и моё дыхание превратилось в облачко пара. — Ты всё отдала. Твой долг исполнен. Позволь же и мне исполнить свой.
Существо передо мной медленно, с трудом, покачало головой. И я вспомнил. Вспомнил строки из тетради. Договор нельзя разорвать просьбами или мольбами. Его можно только передать. Как эстафету. Как факел.
Дрожащей от холода и нервного напряжения рукой я достал из кармана свой складной нож. Лезвие блеснуло в темноте тусклой сталью. Зажмурившись, я провёл остриём по ладони. Резкая боль пронзила меня, и на белой коже выступила алая, горячая кровь.
— Я здесь! — крикнул я в ночь, глядя в её пустые глазницы. — Я пришёл! Кровь моя — это твоя кровь! Моя жизнь — это твоя жизнь! Я принимаю твой долг! Освободи её!
Я сделал последний шаг вперёд и протянул окровавленную ладонь над ведром, которое она всё ещё сжимала в своих костлявых пальцах. Несколько тяжёлых, тёмно-красных капель упали в мутную воду, смешавшись с седыми волосами и частичками плоти.
И мир перевернулся.
Тёмная фигура моей бабки содрогнулась. Из её груди вырвался звук — не стон, не вздох, а нечто среднее — звук лопнувших оков, звук освобождения. Она медленно, с невероятным, почти невесомым изяществом, опустила ведро на сруб колодца. А потом подняла руку и коснулась моей щеки.
Её прикосновение было холодным, как лёд, как могильный камень, но в нём не было ни капли ужаса или отвращения. Только бесконечная, всеобъемлющая, всепрощающая нежность. Та самая, что я помнил с детства.
И она начала исчезать. Не растворяться, а именно таять, как мираж, как утренний туман, гонимый первыми лучами солнца. Её тленная плоть истлевала на глазах, превращаясь в мириады серебристых пылинок, кости рассыпались в прах. И через мгновение передо мной стоял уже не разлагающийся труп, а тот самый светлый, чистый образ, который я хранил в сердце: моя бабка, Анна Ефимовна, какой я помнил её в моменты редкого отдыха — улыбающаяся, с ясными, молодыми глазами цвета летнего неба, полными доброты и покоя. Она в последний раз посмотрела на меня, и в её взгляде была не просто благодарность. Было благословение. А потом она растаяла в воздухе, не оставив и следа.
Скрип прекратился. Навсегда.
Я стоял один посреди внезапно наступившей оглушительной, абсолютной тишины. Потом посмотрел в ведро. Вода в нём была кристально чистой, прозрачной, сияющей изнутри слабым фосфоресцирующим светом. Ни волос, ни кожи, ни намёка на тлен. Лишь на самом дне, словно крошечные, только что родившиеся рубины, алели капли моей крови.
Я опрокинул ведро, и живая вода с тихим плеском вернулась в утру колодца. И когда ведро с глухим, отдалённым гулом ударилось о воду в глубине, мне показалось, что я услышал ответ. Глубокий, мощный, размеренный вздох, идущий из самых недр, из самого Сердца Земли. Словно проснулся кто-то великий и древний, наконец-то утоливший свою вековую жажду.
Утром я проснулся от того, что по лицу скользнул слепящий луч зимнего солнца. Впервые за многие недели небо было чистым, вымытым до хрустальной синевы. Выйдя на улицу, я ахнул — воздух изменился. Он больше не пах сыростью, страхом и смертью. Он бодрил, как шампанское, пах морозом, хвоей и… надеждой.
Люди понемногу выходили из своих домов, щурясь на непривычно яркий свет, и на их бледных, измождённых лицах появлялось незнакомое выражение — удивление, переходящее в робкую радость. Землистая бледность отступала, уступая место румянцу. Где-то со стороны пруда донёсся звонкий, заливистый детский смех — первый за долгие месяцы.
Я не уехал из Мшаров. Я остался. Остался в бабкином доме, где теперь живу один. Я починил покосившийся забор, перекрыл протекавшую крышу. Дома всё так же стояли криво, и село было бедным, но та зловещая гниль, что подтачивала его изнутри, ушла. Я стал новым Хранителем. Иногда по ночам я подхожу к колодцу, но не со страхом, а с чувством спокойной ответственности. Я просто стою рядом и слушаю. Слушаю, как ровно, мощно и уверенно бьётся в глубине великое Сердце Земли. Я знаю, что теперь это и моя земля. И мой долг — оберегать её, пока в моих жилах течёт кровь моего рода.
А бабка больше не приходила. Её душа, наконец, обрела долгожданный покой. Она отдала свой долг до последней капли, до последнего вздоха, и теперь могла по-настоящему упокоиться с миром. Я знаю это. Знаю твёрдо. Потому что иногда, в самые тихие и ясные вечера, когда ветер нежно перебирает струны высохших стеблей бурьяна у забора, мне чудится её тихий, ласковый и одобряющий шёпот. И на душе становится светло и спокойно. Я дома.
