После десятка лет брака муженёк вдруг объявил: — Уматывай из моей квартиры. Бесплодная ты мне не нужна…
Не звонок разбудил Анну, а гулкая, давящая тишина, что разлилась по квартире, словно густой, незримый туман. Эта тишина была неестественной, тяжёлой, предвещающей нечто непоправимое. Сердце её сжалось, ощутив надвигающуюся беду ещё до того, как сознание успело полностью стряхнуть оковы сна. И тогда она увидела его. Он стоял в дверном проёме их спальни, опёршись о косяк, и его неподвижная поза, его взгляд — пустой и отстранённый — говорили красноречивее любых слов. Он смотрел на неё не как на женщину, с которой делил кров и жизнь на протяжении двенадцати лет, а как на нечто чужеродное, ненужное, мешающее движению вперёд.
— Вставай, — произнёс он. Его голос был ровным, монотонным, лишённым каких бы то ни было эмоций, словно стена, выстроенная изо льда. — И убирайся. Собирай свои вещи и покинь это жилье.
Анна заморгала, пытаясь осмыслить услышанное. Слова «покинь это жилье» отдавались в её сознании глухим эхом. Эта квартира была их общим детищем, их крепостью. Они копили на неё вместе, мечтали о ней, пережили три тесные съёмные комнатушки, прежде чем получить заветные ключи. Каждая трещинка на обоях, каждый след на паркете были частью их совместной истории.
— Что? — выдохнула она, и голос её дрогнул. — Артём, что происходит? Что случилось? Объясни, прошу тебя.
Он сделал шаг вперёд, и свет из гостиной упал на его лицо, искажённое холодным, неприкрытым отвращением. В его глазах не было ни капли тепла, ни искорки того чувства, что когда-то согревало её в самые трудные минуты.
— Я сказал — убирайся. Ты мне больше не нужна. Ты не смогла стать матерью моему ребёнку. Бесплодная. Это слово звучало как приговор, вынесенный без права на обжалование. Оно повисло в воздухе, тяжёлое, ядовитое, перечёркивающее всё, что было между ними. Все эти годы бесконечных надежд и горьких разочарований, медицинских обследований, которые отнимали последние силы, гормональной терапии, слёз, что она проливала в подушку после очередного провала — всё это теперь сжималось в один-единственный, уродливый ярлык. «Бесплодная». В его устах это звучало как окончательный вердикт. Она была для него не женой, не любимой, не верным другом. Она была неудавшимся инкубатором, бракованной вещью, которую пора выбросить за ненадобностью.
Анна медленно поднялась и села на кровати, пальцы её вцепились в край одеяла с такой силой, что побелели суставы. Она вспомнила, как он держал её за руку в кабинете у врача, как шептал, глядя ей в глаза: «Ничего, мы справимся. Главное — что мы вместе». Лжец. Он не собирался справляться. Он просто терпел, выжидал, отсчитывал дни до того момента, когда её надежда окончательно иссякнет, и он сможет с чистой совестью избавиться от балласта.
— Артём… Двенадцать лет. Мы же столько всего прошли… — она пыталась найти нужные слова, слова, которые могли бы пробить эту ледяную стену, но их не было. Все они были съедены, перемолоты этим одним-единственным, страшным словом.
— Ровно двенадцать лет я ждал, — перебил он её, и его голос по-прежнему был холоден и безразличен. — Ждал, что в нашем доме наконец-то раздастся детский смех. Ждал, что ты подаришь мне сына или дочку. А ты не смогла. Ты оказалась пустой. Моё терпение лопнуло. Я не хочу остаток своих дней прожить рядом с тобой. Рядом с этой пустотой, что ты несешь в себе.
Он говорил, а она слушала и вдруг с ужасной, пронзительной ясностью осознала: это не спонтанная вспышка гнева, не минутная слабость. Это было продумано до мелочей. Холодный, циничный расчёт. Он дождался некоего символического рубежа — вот этих самых двенадцати лет — чтобы отмерить им положенный срок и вышвырнуть её из своей жизни, как выкидывают старые, отслужившие своё вещи.
Внутри не что-то оборвалось. Это не была боль — боль была её верной спутницей все последние годы, они научились существовать с ней, как с хроническим недугом. Нет, рухнуло, рассыпалось в прах то, что она прежде называла любовью. Оно испарилось, не оставив после себя ничего, кроме горького, едкого осадка стыда и всепоглощающей, леденящей пустоты.
Она молча встала с кровати и прошла мимо него, босиком, в одной лишь тонкой ночнушке. В гостиной всё оставалось на своих местах: их общий диван, на котором они вечерами смотрели фильмы, фотографии в рамках, запечатлевшие их счастливые улыбки, её любимый фикус, который она холила и лелеяла все эти пять лет. Теперь всё это стало «его». Его диван, его фотографии, его растение. Её прошлое было украдено, переписано за одну ночь.
Она не стала собирать свои вещи. Не стала рыдать, умолять, взывать к его совести. Её достоинство, так безжалостно растоптанное, требовало одного — уйти. Уйти сейчас, немедленно, пока она не превратилась в жалкое, всхлипывающее существо, вызывающее лишь омерзение и брезгливость.
Анна накинула первое, что нашла в прихожей — старое, поношенное пальто, сунула в карман сумочку с документами и кошельком и вышла на лестничную площадку. Дверь за её спиной захлопнулась с громким, финальным щелчком, который прозвучал как приговор.
Она спустилась по лестнице и вышла на улицу. Наступал холодный, серый рассвет. Город только начинал просыпаться, люди спешили по своим делам, в свои семьи, в свою, наполненную смыслом жизнь. А её жизнь осталась там, за той самой дверью, сведённая к уродливому клейму.
Она шла, не разбирая дороги, не ощущая под ногами брусчатки. По её щекам беззвучно текли слёзы. Но это были не слёзы отчаяния или жалости к себе. Это были слёзы очищения, слёзы прощания. Прощания с мужем, который умер для неё сегодняшней ночью. Прощания с двенадцатью годами, оказавшимися грандиозной, жестокой иллюзией. Прощания с мечтой о ребёнке, который так и не сумел родиться.
Анна шла, не глядя по сторонам, и ноги сами понесли её к набережной, к тому самому месту, где они когда-то, много лет назад, дали друг другу обещание быть вместе «и в радости, и в горе, в болезни и в здравии». Горькая ирония этой ситуации была острее лезвия бритвы.
Она присела на холодную, покрытую инеем гранитную скамейку и уставилась на воду. Внутри была лишь пустота, огромная и бездонная, словно пещера. Слёзы постепенно высохли, оставив после себя лишь неприятную стянутость кожи на щеках. И тогда в голове начал включаться холодный, почти что механический расчёт. Документы. Деньги. Кров над головой.
Она достала телефон. Палец сам потянулся к иконке вызова матери, но замер в сантиметре от экрана. Нет. Только не сейчас. Она не вынесет её причитаний, её горьких слёз, её возмущённых возгласов. Вместо этого она открыла приложение банка. Их общий счёт, на который они копили на очередную, уже пятую по счёту, попытку ЭКО, был почти пуст. «Мой счёт», — с горькой усмешкой подумала она. Но у неё была её личная, зарплатная карта, куда она время от времени откладывала премии. Сумма на ней была небольшой, но на пару недель скромного проживания в недорогом отеле или хостеле её должно было хватить.
Следующий звонок она совершила своей подруге детства, Ирине. Та ответила почти сразу, голос её был хриплым от сна.
— Ань? Что-то случилось? Ты где?
— Я ушла от Артёма, — прозвучало на удивление спокойно и ровно. — Мне негде сегодня переночевать. Можно к тебе?
В трубке на несколько секунд воцарилась тишина, а затем раздался чёткий, не терпящий возражений ответ:
— Конечно, можно. Сейчас скину тебе адрес. Лови такси, я всё оплачиваю. Не спорь.
Спустя сорок минут Анна сидела на уютной кухне в квартире Ирины, согревая ладони о кружку с горячим, крепким чаем. Она не плакала, не жестикулировала, она просто рассказывала. Сухо, без эмоций, пересказывая случившееся так, словно читала протокол допроса. Слово «бесплодная» она так и не произнесла, заменив его безликой фразой «не оправдала его ожиданий».
Ирина не перебивала. Она сидела напротив, внимательно слушая, а потом встала, обняла Анну за плечи и прижала к себе.
— Знаешь, что в этой истории самое ужасное? — тихо сказала она. — Не его слова. А то, что он, оказывается, все эти годы был не твоим мужем, не твоим другом, а инвестором. Инвестором в будущего наследника. А когда проект провалился и не принёс ожидаемых дивидендов, он просто решил избавиться от убыточного актива.
Эта пронзительная, точная как скальпель метафора вонзилась прямо в самое сердце. Анна вздрогнула. Да. Всё было именно так. Её любовь, её забота, её поддержка, когда он потерял работу, её бессонные ночи у его постели во время болезни — всё это в его глазах было всего лишь вкладом в будущее, которое должно было окупиться рождением ребёнка. И когда дивиденды не поступили, он просто списал её со счетов.
На следующее утро она проснулась с чётким, выверенным планом действий. Первым пунктом в нём стоял визит к юристу. Их квартира изначально была оформлена в долевую собственность. Его громкое заявление «покинь это жилье» было красивым жестом, но юридической силы не имело. Половина квадратных метров по праву принадлежала ей. И она была полна решимости получить причитающееся ей по закону.
Она отправила Артёму короткое СМС-сообщение: «В пятницу, в 10:00 утра, я буду в квартире вместе с адвокатом для того, чтобы забрать свои личные вещи и обсудить дальнейшую судьбу нашего совместного имущества. Ключи от моей половины оставь, пожалуйста, на столе в прихожей».
Ответ пришёл почти мгновенно. Но это был не поток оскорблений и не угрозы, как она ожидала, а нечто совершенно иное: «Анна, давай встретимся. Давай поговорим. Я был не прав. Я вспомнил всё хорошее, что было между нами».
Она отложила телефон. Внутри не шевельнулось ни боли, ни надежды. Лишь лёгкое, презрительное сожаление. Он вспомнил не её. Он вспомнил про свою половину квартиры, которую теперь придётся делить. Вспомнил про её стабильную, неплохую зарплату. Вспомнил про удобный, налаженный быт, который он сам же и разрушил одним махом.
В пятницу у подъезда её ждала немолодая, строгая женщина с деловым портфелем в руках — адвокат Маргарита Викторовна. Дверь им открыл Артём. Он был бледен, пытался поймать её взгляд, в его глазах читалась растерянность и страх.
— Аня… — начал он.
Но она прошла мимо, как в ту роковую ночь прошла мимо него в спальне. Только теперь на ней был элегантный деловой костюм, а походка её была твёрдой и уверенной.
— Маргарита Викторовна, пройдёмте, — сказала она адвокату, словно Артём был всего лишь частью интерьера.
Она собрала свои вещи быстро, без лишних эмоций. Книги, часть одежды, украшения, доставшиеся от бабушки. Со стены она не стала снимать общие фотографии. Пусть остаются частью его прошлого. Она взяла лишь свой старый, потрёпанный девичий альбом и тот самый фикус в большом глиняном горшке.
— Что касается вопроса о разделе недвижимого имущества, — голос Маргариты Викторовны был твёрдым и звонким, как удар стали, — мы предлагаем на рассмотрение два варианта. Либо вы выкупаете долю моей доверительницы по текущей рыночной стоимости, либо мы инициируем судебную процедуру раздела с последующей принудительной реализацией объекта с торгов и разделом вырученных средств.
Артём смотрел на Анну, и в его глазах читался уже не страх, а какое-то животное, беспомощное недоумение. Он ожидал слёз, истерик, униженных мольб. Он видел перед собой слабую, сломленную горем женщину, которую можно было одним словом вышвырнуть в ночь. А перед ним стояла чужая, собранная, невероятно сильная женщина, которая смотрела на него как на неудачную, невыгодную сделку.
— Я… мне нужно подумать, — пробормотал он, опуская глаза.
— У вас есть ровно семь календарных дней на размышление, — парировала Анна. Её голос впервые зазвучал твёрдо и властно. — После этого мы будем действовать строго в соответствии с законом, без каких-либо поблажек.
Она вышла из квартиры, не оглянувшись ни разу. Спускаясь в лифте, Анна прислонилась спиной к прохладной стене и на мгновение закрыла глаза. Она не чувствовала ни злости, ни торжества. Лишь всепоглощающую, физическую усталость. Но под этой усталостью, глубоко в душе, уже начинала пробиваться новая жизнь. Та жизнь, в которой её ценность не измерялась бы возможностью или невозможностью деторождения. Та жизнь, в которой слово «бесплодная» относилось бы не к ней, а к тому, что она навсегда оставила позади — к бесплодной, выжженной почве мнимой любви и ложных надежд.
Она вышла на улицу, поставила тяжёлый горшок с фикусом на асфальт и посмотрела на его упрямые, глянцевые, зелёные листья. Его давно уже нужно было пересадить. Ему требовался новый, более просторный горшок, свежая, плодородная земля. Прямо как и ей. Это было трудно. Страшно. Но более чем возможно.
Процесс продажи квартиры затянулся на долгие месяцы. Он был нервным, изматывающим и безобразным, как и любой бракоразводный процесс, где на смену былой нежности приходят взаимные претензии и жажда мести. Артём до последнего пытался оспорить её долю, утверждая, что именно он вкладывал в ремонт больше средств, что это изначально было «его» жильё. Но закон оказался на стороне Анны. Полученные деньги она мысленно разделила на две части: одна ушла на первоначальный взнос за крохотную, но свою собственную студию в спальном районе, вторая же стала её неприкосновенным запасом, той самой «подушкой безопасности», о которой она так долго мечтала.
Переезжала в новую жизнь она в полном одиночестве, если не считать того самого фикуса, который занял почётное место у единственного в её новом жилище окна. Первые недели она существовала как автомат: работа — магазин — дом. Внутренняя пустота понемногу затягивалась, но не исчезала полностью, напоминая о себе в самые тёмные ночные часы или при виде беззаботных молодых мам с колясками во дворе.
Однажды субботним утром, разбирая залежавшиеся коробки со старыми книгами, она наткнулась на потрёпанный блокнот с вырезками из журналов и собственными рисунками. Ещё в студенческие годы она обожала создавать кукол — необычных, самобытных, сшитых из лоскутков ткани, кружев и всякого старьевья, каждая из которых имела свой уникальный характер и историю. Тогда это было просто мимолётным увлечением, на которое вечно не хватало времени. Она перелистала пожелтевшие от времени страницы, и в её груди что-то ёкнуло — не боль, а скорее забытый, но такой желанный импульс творчества.
В тот же день она отправилась на блошиный рынок и накупила целую охапку разноцветных лоскутков, старинных пуговиц, стеклянных бусин, обрезков кружева и тесьмы. Вечером, разложив все свои сокровища на новом кухонном столе, она взяла в руки иголку с ниткой. Пальцы её, казалось, сами помнили давно забытые движения. Так на свет появилась её первая кукла — чуть кривоватая, с грустными глазами-бусинами и платьицем из бархата. Она назвала её Тильдой.
Анна создала страничку в одной из социальных сетей, куда начала выкладывать фотографии своих работ. Сначала просто для себя, для души, чтобы не забросить новое-old увлечение. Но её странные, немного меланхоличные, но удивительно живые куклы неожиданно нашли отклик в сердцах незнакомых людей. Появились первые заказы. Сначала от подруг и знакомых, потом — от совершенно незнакомых людей из других городов. Её хобби постепенно перерастало в нечто большее — в отдушину, в терапию, в дело всей её жизни. В её крохотной студии теперь пахло не одиночеством и тоской, а краской, тканью, клеем и творчеством.
Прошло два года. Анна стояла в центре небольшой, но уютной выставки в местном арт-кафе, организованной силами её подруги Ирины. Вокруг, на стенах и стеллажах, «жили» её детища — десятки кукол, каждая со своей собственной историей. К ней подошла молодая девушка с сияющими, влажными глазами.
— Вы знаете, — тихо сказала она, — у меня… у меня тоже не получается. Два года попыток, три проваленных протокола ЭКО. Муж ушёл от меня ровно месяц назад. А сегодня я увидела вашу Куклу-Бездетницу, и… я не заплакала. Впервые за все это время я не разрыдалась от жалости к себе. Я просто вдруг поняла, что я — это не моя матка, не моя неудавшаяся репродуктивная функция. Я — это я. Спасибо вам. Вы не представляете, как это важно.
Анна смотрела на неё и видела в её глазах себя — ту, прежнюю, растерзанную, униженную, ощущающую себя бракованным товаром. Теперь это самое клеймо «бракованности» стало её силой, её вдохновением. Её творчество говорило с теми, кто, как и она когда-то, прошёл через боль несостоявшегося материнства, через предательство самых близких людей, через горькое одиночество. Оно давало им не пустое утешение, а настоящую опору. Напоминание о том, что они — целые и самодостаточные личности, чья ценность не зависит от внешних обстоятельств.
Возвращалась домой она поздно вечером. В сумке лежали деньги от проданных работ и визитка владелицы небольшой, но известной галереи, выразившей горячее желание с ней сотрудничать. Студия встретила её ароматом свежесваренного кофе (она наконец-то позволила себе эту маленькую роскошь — дорогую кофеварку) и пышной, сочной зеленью её фикуса. Он разросся так буйно, что его ветви уже упёрлись в потолок.
Она налила себе чашку ароматного напитка, устроилась на подоконнике и задумчиво смотрела на огни ночного города. Он был уже не чужим и враждебным, а просто фоном для её собственной, самостоятельно выстроенной жизни. Внезапно телефон в её кармане завибрировал. Незнакомый номер. Она уже было собралась сбросить вызов, но любопытство взяло верх.
— Алло? — произнесла она.
— Анна? Здравствуйте. Это Дмитрий, мы сегодня на вашей выставке briefly общались, я друг Ирины… — в трубке прозвучал приятный, немного смущённый мужской голос. — Я просто хотел сказать, что ваши работы… они произвели на меня огромное впечатление. Они какие-то настоящие, живые. И, если вы не против, я был бы очень рад когда-нибудь пригласить вас на чашечку кофе. Просто пообщаться.
Анна мягко улыбнулась. Не потому, что это был потенциальный романтический интерес. А потому, что этот человек приглашал на кофе именно её — Анну, художницу, создавшую эту удивительную выставку. Он хотел поговорить с ней, а не с потенциальной матерью своих будущих детей.
— Знаете, Дмитрий, — сказала она, бросая взгляд на свой заваленный лоскутами и нитками рабочий стол. — Я как раз в эту самую минуту наслаждаюсь прекрасным кофе. В одиночестве. И мне это ужасно нравится. Но, возможно, как-нибудь в другой раз. Спасибо за предложение.
Она положила трубку. Впервые за очень долгое время она не чувствовала себя бесплодной. Она чувствовала себя плодородной, живой почвой, из которой произрастают новые идеи, новые смыслы, новая, настоящая, полнокровная жизнь. Та самая жизнь, которая начинается не с разрешения или одобрения другого человека, а с того самого тихого, но такого важного щелчка внутри собственной души. Финальный аккорд её старой жизни прозвучал не в виде свадебного марша или детского смеха, а в виде умиротворяющей, целительной тишины её собственной квартиры, где каждая вещь была её, выстраданной и заслуженной. И это было именно тем, чего ей так не хватало все эти годы. И это было именно тем, что ей было нужно.
