Хромая судьба бабы Дуси
Скрипнула массивная дверь купе, и в проеме, озаренная косым лучом заходящего августовского солнца, возникла Вероника. Воздух пах специфическим коктейлем из свежей краски, машинного масла и сладковатого аромата чьих-то дорожных пирожков. Она на мгновение задержалась на пороге, переводя дух после суматохи перрона, и окинула взглядом свое временное пристанище.
На нижней полке, аккуратно сложив на коленях холщовые, вышитые скромными цветочками рукавички, сидела пожилая женщина. Ее лицо, испещренное морщинами, как старинная географическая карта прожитой жизни, дышало таким спокойным, глубоким добродушием, что на сердце Вероники сразу стало теплее. На верхней полке, в неестественной, сгорбленной позе, уткнувшись в ослепительный экран смартфона, замерла юная девушка. Свет от дисплея выхватывал из полумрака лишь острый подбородок и длинные, крашенные в фиолетовый цвет пряди волос. Казалось, она находилась не в купе, а в иной, виртуальной вселенной, отгороженной от реальности невидимой стеной.
— Добрый день, — мягко, почти ласково произнесла Вероника, входя и ставя чемодан у кресла. — Значит, мы с вами попутчицы.
Девушка, не отрываясь от мерцающего экрана, лишь едва заметно мотнула головой, что можно было принять и за кивок, и за непроизвольное движение. А вот пожилая женщина подняла на нее глаза, и в них вспыхнули лучистые искорки. Ее лицо расплылось в такой широкой, искренней улыбке, что морщинки вокруг глаз сложились в добрые лучики.
— Добрый вам день, милая женщина! Да, попутчицы, это точно. Места-то у нас общие на ближайшие часы. Проходите, располагайтесь, — ее голос был низким, немного хрипловатым, но невероятно душевным, словно теплое шерстяное одеяло.
Вероника убрала сумку, устроилась напротив и устремила взгляд в окно. С громким, бодрящим шипением поезд тронулся, и вагоны, вздрогнув, плавно покатили вперед. Застучали на стыках рельсов колеса, выбивая гипнотизирующий, укачивающий ритм. За окном поплыли, словно кадры немого кино, серые панельные многоэтажки, потом уютные домики частного сектора с ажурными ставнями и палисадниками, затем промзона с причудливыми силуэтами труб и цехов, а там — бескрайние, залитые золотом заката поля, и снова — густая, темно-зеленая стена леса. Удивительные, живые пейзажи сменяли друг друга. Август стоял на пороге осени: листья на некоторых березах уже робко желтели, а трава на пригорках пожухла и выцвела, напоминая вытканную из солнца и времени старинную парчу.
Вероника оторвалась от гипнотизирующей красоты за стеклом, почувствовав, что тягостное молчание в купе становится все более густым и неловким.
— А давайте, знаете, познакомимся поближе, — предложила она, обращаясь больше к пожилой женщине. — Ехать нам еще долго, как-то не по-людски молчать, словно чужие. Меня зовут Вероника, еду к дочке в гости. У меня радость-то какая — второй внучок родился! Вот спешу на него посмотреть, на ручках поносить. А как вас звать-величать?
Старушка сложила свои рукавички еще аккуратнее и кивнула.
— Евдокия Никаноровна я, милая. Но все меня попросту бабой Дусей зовут. Я уж и сама к этому привыкла. Года-то мои немалые, семьдесят восемь пошел уже. А еду я домой, из санатория возвращаюсь. Дочка с зятем упросили, отправили подлечиться, отдохнуть. Хоть я и не жалуюсь, не из усталых я. Живу-то я с ними, сердце мое там, с семьей.
Попутчицы в поезде — явление особенное. Их общение, сжатое во времени и пространстве, всегда окрашено особой искренностью и доверительностью. И хотя девушка на верхней полке все так же молчала, уткнувшись в телефон, Вероника и баба Дуся быстро нашли общую волну. Бабушка оказалась удивительно словоохотливой и светлой рассказчицей. Она с упоением описывала санаторий, новые знакомства, хвалила лечебные процедуры, а больше всего — с гордостью и нежностью рассказывала о своей семье, о дочке, о внуках. Но особенно тепло, с каким-то почти материнским трепетом, она отзывалась о зяте.
— Ох, повезло, очень повезло моей девочке с мужем, — глаза ее сияли. — А значит, и мне повезло. Он у меня — золото, а не зять. Из детдома он, сирота, и ко мне относится с таким уважением, называет мамой. Я радуюсь за дочь, глядя на них. Не то что мне в мои молодые годы… Мне, можно сказать, всю жизнь не везло. А вот под самый закат — Господь смилостивился, одарил меня тихим счастьем, спокойствием и любовью близких. Это ли не чудо?
Слово за слово, под мерный перестук колес и покачивание вагона, Евдокия Никаноровна негромко, без тени жалобы или обиды, поведала историю своей долгой и непростой жизни, которая началась в маленькой деревушке, затерянной среди бескрайних полей и лесов.
Девочкой она росла не слишком крепкой, и виной тому была страшная травма, полученная в шесть лет. Соседский бык, испугавшись чего-то, рванул с привязи и зацепил маленькую Дусю острым рогом. Хорошо, что хозяин был неподалеку и отогнал разъяренное животное длинным, свистящим кнутом. Чудом она осталась жива, но ноги были страшно покалечены, раздроблены в нескольких местах. Ей сделали сложную операцию, взрослые, сжимая слезы в горле, утешали: «Ничего, Дуся, косточки молодые, быстро срастутся. Еще плясать будешь, выльешься!»
В школу она пошла почти «исправившейся», если не считать легкую, но упрямую хромоту, которая осталась ее верной и нежеланной спутницей на всю оставшуюся жизнь. С годами она научилась двигаться так, что дефект становился почти незаметен, но он никуда не девался, жил в ней, в каждом шаге, в каждом взгляде, брошенном ей вслед. Из-за этой хромоты Евдокия выросла невероятно застенчивой, замкнутой, всюду чувствуя себя ущербной. С парнями не встречалась, в деревенский клуб, куда стекалась вся молодежь, ходила лишь по большим праздникам, да и то прижавшись к стенке. Замуж вышла поздно, в двадцать восемь лет, когда все отчаялись и она сама уже смирилась с участью старой девы. Ее подружки давно ходили с колясками, а ее жизнь казалась безнадежно пустой.
Николай, ее будущий муж, был старше на два года. Он вошел в ее жизнь тихо и неожиданно, словно осенний сквозняк в открытую форточку, в тот момент, когда Евдокия уже окончательно простилась с мыслями о семье. Позже она узнала, что привело его к ее порогу: он долгие годы встречался с красавицей Валей из соседнего села и уже собрался жениться, но та внезапно предпочла ему другого.
«Коля, наши пути разошлись, — с холодной прямотой заявила она. — Я полюбила Сергея, и жить без него не могу. Прощай».
Николай, уязвленный до глубины души, сгоряча бросил: «Ну и черт с тобой! Думаешь, ты одна такая? Женюсь на первой же, кто попадется!»
И его взгляд упал на тихую, незаметную, всегда одинокую Евдокию. Он заслал к ней сватов. Она была в смятении, зная о недавней истории с Валей. В деревне любая новость разлетается быстрее ветра. Они виделись всего несколько раз, но Николай был настойчив и тверд в своем решении. А ее сердце сжималось от тягостных предчувствий.
«Он женится на мне назло Вальке, — терзалась она. — Зачем я ему, симпатичному, работящему парню? Он может найти любую, а не хромоногую замухрышку like me».
Она нашла в себе смелость высказать ему свои сомнения. Он отмахнулся, не глядя в глаза: «Красивые — самих себя любят. Для семьи они не годятся. Мне нужна простая, надежная женщина, like you».
Евдокия отчетливо слышала фальшь в его голосе, чувствовала ледяной холод, исходивший от него, но… сказала «да». Слишком сильна была жажда обычного женского счастья, слишком страшно было упустить этот, возможно, последний шанс.
Свадьба была скромной, почти бедной. И началась их совместная жизнь — серая, безрадостная, лишенная искры. Пламенной любви между ними не возникло и следа. Евдокия долго и мучительно привыкала к мужу, стеснялась его, прятала свои изуродованные шрамами ноги под длинными юбками и широкими штанами. Они не скандалили, жили тихо, по-деревенски «дружно», но в этом согласии была мертвая, ледяная пустота. Вскоре родилась дочь Настенька — единственный лучик света в ее существовании.
Как-то раз, навестив мать, Евдокия разрыдалась у нее на плече: «Чувствую, мама, не любит он меня. Тоскует по своей Вальке. Даже ради дочки не может ко мне сердце оттаять. Стыдится он меня, никуда со мной не ходит. С работы все позже и позже приходит, видимо, не хочется в дом идти. А в последнее время часто пьяным является».
Мать, вздыхая, гладила ее по голове: «А чего ты хотела, дочка? Вышла замуж без любви, с обиды его человеческой. Видно, на роду тебе написано такого счастья не изведать. Живи и терпи. Многие так живут. Говорил он, что простая ему нужна, а полюбить — не смог. Вот и страдает, и тебя мучает».
«Да, мама, в этом, наверное, и есть корень всех бед, — соглашалась Евдокия. — Но долго так мы не протянем. Не нужны мы с дочкой ему, я вижу».
Прожили они еще около года и разошлись. Евдокия ушла к матери с крошечной Настей на руках. А мать ее, то ли от постоянных переживаний и тревог за дочь и внучку, то ли от внезапно нахлынувшей болезни, скоропостижно скончалась. Позже выяснилось, что сердце у нее было совсем изношено, а к врачам она, как многие тогда, не ходила, терпела.
«Верно говорят, беда одна не ходит, — думала в отчаянии Евдокия, оставаясь совсем одна с ребенком на руках. — И от мужа ушла, а он даже и не всплакнул, и маму Господь забрал».
Но жизнь брала свое. Оправившись от потрясения, она стала налаживать быт. Брат помог подремонтировать родительский дом, и они с дочкой зажили вдвоем. О муже она не тосковала, старалась вычеркнуть из памяти его пьяные скандалы и равнодушие. Порой она даже мысленно благодарила его: «Вот если бы не женился на мне Николай, не было бы у меня моей ненаглядной Настеньки. А так я не одна, ради нее жить буду».
Шли годы. Какими бы тяжелыми ни были времена, Евдокия находила в себе силы заботиться о дочери. Она была искусной портнихой, и старенькая швейная машинка «Зингер» стала их кормилицей. Она берегла каждую копейку, но всегда находила возможность одеть Настю красиво, сама шила ей платья, лучше, чем у других. Дочку поднимала одна, Николай и его родня знать о ней не желали. Но они никогда не голодали: часто вместо денег за шитье односельчане приносили молоко, яйца, овощи с огорода.
Когда Настя училась уже в шестом классе, в их жизнь неожиданно постучался другой мужчина. Федор, вдовец из соседнего села, у которого взрослый сын жил в городе, прислал к ней сватов.
Вскоре он и сам приехал, на той самой упрямой лошадке, что стала в ее судьбе роковой. Ухарски спрыгнув с телеги, он прямо с порога заявил: «Евдокия, мы с тобой уже не молоды, чтобы при луне гулять. Переходи ко мне жить. Дом у меня добротный, живем в достатке. Со мной тебе легче будет. Одному тошно, нужна хозяйка рядом».
Евдокия две недели металась в сомнениях. «С чего он меня выбрал? Разве в его селе нет одиноких женщин?» — терзалась она. Ответа не находила, но одиночество и усталость взяли верх. Она дала согласие.
Федор снова приехал на своей лошади, погрузил их нехитрый скарб и забрал с дочкой. Замуж он не предлагал — просто стали жить вместе. В этом чужом доме прошло семь долгих лет ее жизни. Она привезла свою верную швейную машинку, и поток заказов не иссякал — теперь к ней шли и местные жительницы. Она вложила в этот дом всю душу: пошила новые занавески и белье, купила большой, яркий ковер на стену, наполняла жилище ароматами свежей выпечки — Федор очень любил ее пироги и постоянно просил напечь больше.
Но судьба снова нанесла удар. Евдокия серьезно заболела — дали о себе знать старые травмы ног. Ее увезли в районную больницу, где она пролежала почти три недели.
Когда она, еще слабая, но полная надежды вернуться к привычной жизни, вернулась домой, ее ждал жестокий прием. Федор встретил ее на пороге холодным, чужим взглядом. В доме, в ее же чистой выстиранной одежде, хлопотала другая, крепкая еще женщина. А Настю он на время ее болезни сбыл к дальней соседке.
«Пусть у тебя поживет эта Настька, пока мать в больнице валяется. Мешается тут под ногами», — вот и все, что он сказал.
Евдокия, чувствуя, как подкашиваются ноги, нашла в себе силы спросить тихо, без упрека: «Зачем же ты брал меня к себе, Федор? Мог бы сразу эту… привести. А я семь лет на тебя пахала, дом обустраивала».
Тот лишь пожал плечами, избегая ее взгляда: «А я ее раньше не знал. Она сама ко мне пришла, предложила вместе жить. Я не мог отказать. Ты ведь больная теперь. Что с тебя взять? А мне нужна женщина здоровая, крепкая».
Без слез, без унизительных сцен, с гордо поднятой головой Евдокия забрала дочь у соседки. Та, сжалившись, попросила своего мужа отвезти их на той самой лошади обратно в родную деревню. Сидя на телеге и глядя на убегающую назад дорогу, Евдокия думала, что, возможно, и эта новая женщина ненадолго задержится у скупого и черствого Федора. Но ее это больше не касалось. Они вернулись в свой старый, но такой родной и надежный дом.
— Много-много лет прошло с тех пор, десятки, как я уехала из деревни навсегда, — тихо, задумчиво говорила Евдокия Никаноровна, а Вероника слушала, затаив дыхание, и по ее коже бежали мурашки от этой простой, но такой глубокой истории. — Дочка в институте выучилась, вышла замуж за прекрасного человека и забрали они меня к себе. Я сначала упиралась, не хотела молодым мешаться. Но они настояли, особенно зять. Он у меня действительно — золото. Я и с внуками сидела, и в школу их водила, и обеды готовила. Слава Богу, все ко мне с уважением, любовью. И несмотря на это… знаете, — голос ее дрогнул, — в самой глубине души до сих пор живет та старая, давняя обида. Не на людей, нет. А на саму судьбу, что так жестко и несправедливо со мной обошлась в молодости.
Вероника сидела, не в силах вымолвить слова. Она думала о судьбе этой хрупкой, но невероятно сильной духом женщины, удивлялась и одновременно радовалась, что жизнь, в конце концов, подарила ей кусочек заслуженного тепла и покоя.
— Я иногда, знаете, плачу, — призналась баба Дуся, вытирая украдкой уголок глаза краем платочка. — Когда вдруг нахлынут воспоминания. И оглядываясь на всю свою жизнь, думаю: не везло мне, и не из-за хромоты даже. Просто… судьба у меня такая была. Колючая.
— Но ведь та же судьба подарила вам прекрасную дочь, которую вы вырастили настоящим человеком, — мягко сказала Вероника, беря ее высохшую, легкую руку в свои. — И теперь она окружает вас заботой и любовью. Это ли не самое главное, самое настоящее счастье? Все плохое осталось там, в прошлом.
В эту самую минуту с верхней полки послышался тихий шорох. Девушка с фиолетовыми прядями оторвалась наконец от экрана телефона. Ее лицо, освещенное снизу мерцающим светом, было серьезным, а глаза блестели подозрительной влагой. Она молча, медленно спустилась вниз и, ни слова не говоря, обняла обеих женщин — Веронику и Евдокию Никаноровну. Крепко-крепко, по-родному. Потом также молча вернулась на свое место, но телефон ее больше не светился. Она просто сидела, устремив взгляд в темное окно, за которым мелькали редкие огни далеких деревень.
Так они и ехали молча, но это молчание было теперь совсем иным — глубоким, полным понимания и безмолвного сочувствия, исцеляющим тихий след старых обид.
Поздно вечером поезд с шипением остановился на ее станции. Вероника собралась, обняла на прощание бабу Дусю, которая ехала еще почти сутки, помахала рукой задумавшейся девушке и вышла на перрон, полный прохладного ночного воздуха.
А баба Дуся осталась в купе, одна, но не одинокая. Она знала, что в конце пути ее будет ждать любимый зять с большим букетом полевых цветов и теплой, надежной улыбкой. И это знание согревало ее сердце, растворяя в себе всю былую горечь, как последний луч заката растворяется в наступающей темноте, чтобы уступить место новому утру.
