Пирожки, которые пахли войной
Лизонька всегда чувствовала себя немного часовым, заступившим на свой неизменный, раз в две недели, пост. Ее миссия была четкой и продуманной до мелочей: вымыть до блеска кафель в кухне, пропылесосить ковры с причудливыми восточными узорами, снять, постирать, накрахмалить и вновь повесить гипюровые шторы, за которыми угадывался смутный мир бабушкиной квартиры. А еще – съездить на рынок, закупить провизию, чтобы холодильник, пузатый и доброжелательный «ЗИЛ», не пустовал.
У бабушки Веры, женщины некогда крепкой и неутомимой, теперь были больные ноги, изъеденные артритом и прожитыми годами. Ее вселенная сузилась до размеров квартиры, а дальний рубеж – скамейка под старой липой во дворе, да и то лишь в хорошую погоду. Родители Лизы жили за тысячу километров, звоня по воскресеньям бодрыми, слегка виноватыми голосами. Так что Лиза была единственной ниточкой, связывающей Веру Александровну с внешним миром. Делать было нечего – кому еще?
Она любила бабушку. Любила ее морщинистые, похожие на старую пергаментную карту руки, ее тихие рассказы за вечерним чаем, ее непоколебимую веру в то, что внучка обязательно станет великим художником. Лиза выполняла свои обязанности если не с восторгом, то с глубоким, молчаливым чувством долга. Ей даже нравилось наводить порядок в этом царстве застывшего времени, где пахло лавандой, воском и старой бумагой.
Но был один аспект ее миссии, который Лиза ненавидела всеми фибрами своей души. Пирожки с требухой.
Каждый ее приезд следовал неумолимому ритуалу. Лиза отправлялась на шумный, яркий рынок, а бабушка, прикованная к своему креслу-гадалке, непременно шептала ей вслед: «Лизок, не забудь, рубец присмотри. Хорошенький, беленький, чтобы без желтизны». И Лиза, сжав зубы, покупала этот самый рубец – скользкий, неприятный на вид кусок желудка какого-то несчастного животного.
Потом начиналось самое адское. Пока она мыла окна, вытирая пыль с миров, запечатленных в стеклах, бабушка возилась на кухне. Она вымачивала требуху в тазу с водой, которую меняла с завидным упорством, а затем варила ее. И по всей квартире, пропитывая собой занавески, ковры, даже страницы книг, расползался густой, тошнотворно-сладковатый запах вареного внутренности. От него першило в горле и кружилась голова. А на следующий день, если Лиза оставалась с ночевкой, бабушка с утра пораньше замешивала тесто, и вскоре на смену запаху вареной требухи приходил дух жареного на сале теста, под которым, как предательская мина, таился все тот же знакомый ужас.
Спорить было бесполезно. Бабушка Вера в ответ на все робкие протесты смотрела своими выцветшими, но все еще острыми глазами и качала головой: «Вкусно, Лизанька. Настоящая еда. Силы дает». И Лиза, затаив дыхание, залпом запивая чаем, проглатывала эти пирожки, чувствуя, как мелкие частицы ненавистной требухи прилипают к небу.
Спасение пришло в виде лжи. В один из своих визитов, сжав в кармане кулаки, Лиза заявила: «Бабушка, рубца больше нет. Ни на одном рынке. Совсем не привозят». Бабушка замерла на мгновение, и ее взгляд стал каким-то отрешенным, словно она заглянула куда-то очень далеко. «И спросила?» — прошептала она. «Весь рынок обошла», — бойко солгала Лиза. Вера Александровна лишь кивнула, разочарованно вздохнула, и вместо пирожков с требухой напекла с картошкой и грибами. А Лиза, счастливая и торжествующая, ела их, смакуя каждый кусочек, и думала, что наконец-то победила в этой тихой, странной войне.
Последний год visits проходили в идеальной гармонии. Чистота, картофельные пирожки, чай с вареньем. Лиза даже начала relax и по-настоящему наслаждаться общением.
Но постепенно, исподволь, как крадущаяся по ковру тень, в ее сознание стала забираться тревога. Она заметила, что бабушка как-то внезапно ссутулилась, будто под грузом невидимых лет. Ее глаза, всегда такие живые, потускнели, уставились в одну точку где-то в небытии. А потом пришло запустение.
«Бабуль, давай я шторы постираю, вон они уже не такие белые», — предлагала Лиза.
«Нет-нет, детка, не трудись. И так сойдут», — отмахивалась та.
Плита, всегда сиявшая белизной, покрылась засохшими брызгами непонятного состава. В мусорном ведре пакет, явно пролежавший несколько дней, издавал кисловатый запах. Цветы на подоконнике поникли и засохли, словно вместе с хозяйкой утратили волю к жизни.
Лиза уезжала с тяжелым предчувствием, которое через неделю обрело голос. Голос был взволнованный и чужий – соседка снизу. «Лизочка, вашу бабушку скорая забрала. С сердцем, кажется…»
Больница пахла смертью, прикрытой запахом хлорки и дешевого питания. Врач, уставший человек в белом халате, говорил четко и без эмоций: «Обширная опухоль. Запущена. Операция – огромный риск, шансов почти нет. Без операции – дни». Мама Лизы, заплаканная и внезапно постаревшая, металась по коридору. Лиза же держалась. Крепилась. В палату к бабушке нужно было заходить с улыбкой. Она не должна была знать.
Накануне операции Лиза сидела у бабушкиной кровати, держа ее прохладную, легкую как пушинка руку. Она говорила о пустяках, о новых красках, о том, как скоро бабушка вернется домой, и они вместе испекут пирожков. Бабушка слушала, слабо улыбаясь, и ее взгляд был обращен куда-то внутрь себя.
«Чего-нибудь хочешь, бабуль?» — наконец спросила Лиза, исчерпав запас светских тем. — «Может, чего-то вкусненького?»
Вера Александровна медленно перевела взгляд на потолок, и по ее лицу разлилось странное, просветленное выражение. Она зажмурилась, и на мгновение Лиза увидела не старую больную женщину, а молодую девчонку, предвкушающую праздник.
«Разве что… пирожков с требухой…» — прошептала бабушка, и голос ее звучал как эхо из другого измерения. — «Их мама всегда жарила. Как мы их обожали! Редко, конечно, мясо было. Помню… помню, в тот день, когда папа с войны вернулся… без ноги, на костылях… а мама как раз их и приготовила. Словно сердцем своим чувствовала. Он вошел, сел за стол, откусил… и заплакал. Говорил, что ничего вкуснее за всю войну не ел. Что это вкус… вкус дома. Вкус жизни. Хороший был день, Лизонька… Вот бы хоть на миг туда вернуться…»
По ее морщинистой, прозрачной щеке скатилась одинокая, бриллиантовая слеза. Она застряла в глубокой морщине и замерзла там, как капля утренней росы на паутине.
А Лизу обдало волной такого жгучего, всепоглощающего стыда, что у нее перехватило дыхание. Она вспомнила все свои победоносные реляции о пропавшем рубце, свое брезгливое отвращение, свое торжество. Она отказывала ей не в пирожках. Она отказывала ей в возвращении в тот самый, единственный, прекрасный день, в запахе дома и счастья, в памяти об отце, который ничего вкуснее не пробовал. Она крала у нее эти мгновения, эти крошечные порции радости, которые были ей доступны.
Вечером, после больницы, Лиза на такси поехала в бабушкину квартиру. Ключ повернулся в замке с привычным щелчком. В пустой, темной квартире пахло одиночеством и пылью. Она не включала свет, прошла на кухню и, при свете фонаря телефона, нашла старую записную книжку с рецептами. Затем, движимая каким-то новым, непонятным ей самой чувством, она поехала на ночной рынок, к оптовым мясникам, и купила самый лучший, самый белый и чистый рубец.
Всю ночь она провела на кухне. Вымачивала требуху, меняя воду раз за разом, как это делала бабушка. Варила ее, и едкий, знакомый запах наполнил квартиру, но на этот раз он не казался ей отвратительным. Он был горьким, как правда, и тяжелым, как осознание. Она плакала, и слезы капали в раковину, смешиваясь с водой. Она вспоминала каждое слово, каждую интонацию бабушкиного рассказа.
Под утро она замесила тесто – крутое, эластичное, как учили старые записи. Перекрутила отваренную требуху, обжарила лук до золотистой прозрачности. Лепила пирожки, стараясь повторить бабушкину аккуратную, уверенную слепку. Они получались некрасивыми, кривоватыми, но они были ее искуплением.
Первый пирожок, горячий и душистый, она съела, стоя у окна, за которым медленно светало. Он был невероятно вкусным. Грубым, настоящим, пахнущим чем-то бесконечно важным и утраченным. Он пах войной и возвращением, потерей и надеждой, любовью, которую она так и не разглядела за своей брезгливостью.
Телефон молчал. Он лежал на столе, этот черный прямоугольник, и его молчание было оглушительным. Лиза взяла второй пирожок, потом третий. И ей почудилось, что в комнате стало теплее, словто от чьего-то незримого присутствия. И она услышала, нет, почувствовала кожей, тихий, ласковый голос: «Кушай, Лизонька, кушай, моя худенькая девочка. Бери еще…»
Она так и не дождалась того звонка. Бабушка Вера не перенесла операцию.
Теперь два раза в месяц Лиза по-прежнему приезжала в бабушкину квартиру. Она мыла кафель, вешала шторы, наводила порядок в царстве памяти. И часто, очень часто, она пекла пирожки с требухой.
Она брала с собой корзинку, аккуратно завернутую в полотенце, и шла на кладбище. Садилась на холодный гранит плиты, под которым спала вечным сном ее бабушка, и съедала один, а то и два пирожка. Она рассказывала ей о своей жизни, о работе, о том, что все у нее хорошо. А потом оставляла на могиле несколько пирожков, завернутых в чистую салфетку – для деда, который потерял ногу на войне и который ничего вкуснее в жизни не пробовал.
И иногда, когда ветер шелестел листьями старого дуба, растущего поодаль, ей казалось, что он доносит до нее знакомый, любимый, бесконечно дорогой голос. Он рассказывал о первой любви, о поисках цветущего папоротника, о дне, когда папа вернулся домой. Лиза знала эти истории наизусть. Но теперь она готова была слушать их вечно, лишь бы хоть на миг вернуться назад и сказать всего одно слово: «Прости».
