Тень под хрустальной стопкой
Отошла в мир иной жена. Оборвался тромб. Ей было всего 44 года. Артём почернел. Не в смысле загара или грязи — он почернел изнутри, будто всё его нутро, каждая клеточка, пропитались густой, вязкой, бесконечной ночью. Цвета мира померкли, затем исчезли вовсе, вытесненные одним всепоглощающим черным тоном, в который окрасилась его душа. Это случилось в тот миг, когда в светлой больничной палате врач произнес всего два слова: «оторвался тромб». Обычная медицинская формулировка, сухая и бездушная, стала приговором, навсегда отменившим солнце. Ей было всего сорок четыре. Сорок четыре года его Леночке. Его Лены. В этом возрасте еще строят планы, мечтают о внуках, смеются над первыми седыми волосками. Не умирают.
Она не болела. Не жаловалась. Ни на что. Утром она варила ему кофе, смеясь над какой-то его неуклюжей шуткой, заботливо поправляя воротник рубашки. Её смех, лёгкий и серебристый, ещё звенел в воздухе, смешиваясь с ароматом свежесмолотых зёрен. А вечером её уже не стало. Просто… выключили свет. И этот свет, тёплый и ясный, больше никогда не зажжётся. Осталась лишь пустота, зияющая, как черная дыра, затягивающая в себя все его мысли, воспоминания, саму жизнь.
— Отойдёт. Мужики теперь долго не печалятся, — бросила ему вслед мать Лены, Валентина Ивановна, на похоронах. Она произнесла это не со зла, а с какой-то старческой, уставшей от жизни уверенностью. Её слова повисли в сыром ноябрьском воздухе колючими, ядовитыми сосульками, не находя отклика в окаменевшей, опустошённой душе зятя. Артём даже не обернулся. Он смотрел в яму, куда опускали гроб, и ему казалось, что туда же закапывают и его самого, живого.
Валентина Ивановна ошиблась. Грубо, чудовищно ошиблась.
Горе не отпускало. Оно не было пассивным фоном; оно было живым, хищным существом. Оно впилось в Артёма цепкими, острыми когтями, выедая из него всё, кроме боли, оставив лишь оболочку, шкурку, набитую страданием и пеплом. Он взял отпуск на заводе, где проработал токарем больше двадцати лет, став частью гудящего, смазанного машинного организма. Начальник, взглянув на его запавшие, абсолютно мёртвые глаза, в которых плавала лишь бездонная тоска, молча и нехотя подписал заявление. Он похлопал Артёма по плечу, но тот даже не вздрогнул. В такой гнетущей тишине было красноречивее любых слов соболезнования.
Артём захлопнул дверь своей квартиры, как захлопывают крышку гроба, навсегда отгораживаясь от внешнего мира. Он отключил телефон, выдернув шнур из розетки, не отвечал на настойчивые, тревожные звонки в дверь и отчаянный стук кулаков. Дочь, Катя, умоляла его, плача в дверной глазок, переехать к ней. Она недавно развелась и одна воспитывала четырёхлетнюю Соню. Он любил внучку до боли в сердце, до слёз, но отказал, прислонившись лбом к холодной деревянной поверхности: «Мне надо побыть одному, доча. Прости. Я не могу…»
Его одиночество было особенным, насыщенным, густым, как смола. Он часами стоял у распахнутого настежь окна, не чувствуя ледяного, пронизывающего дыхания поздней осени. Ветер трепал его немытые, поседевшие за неделю волосы, а он вглядывался в серую, промозглую пустоту двора, пытаясь разглядеть в ней её улыбку, услышать отголосок её смеха, поймать знакомый лёгкий шаг. Он перебирал старые, потрёпанные альбомы, и с пожелтевших фотографий на него смотрела чужая, счастливая жизнь. Вот они на море, он загорелый, сильный, держит её на руках, а она зажмурилась от солнца и восторга, и вся её фигура выражает безграничное доверие к нему. Вот она беременная, с таинственной и нежной улыбкой, положив руку на округлившийся живот — на Катюшу. Вот они все вместе, он, Лена и маленькая Катюша с бантами — идеальная семья, навеки скреплённая любовью.
Они прожили душа в душу, двадцать два года. Лена была его тихой гаванью, его самым верным другом и самой большой, единственной любовью. Покладистая, мудрая, бесконечно добрая. Он боготворил её, и она отвечала ему тем же. Казалось, их связь нерушима.
Конечно, находились «доброжелатели», шептавшие ему на ухо на поминках, за кружкой чая, о каком-то незнакомце, «интеллигентного вида мужике», который будто бы иногда наведывался к Лене, когда Артём был на смене. Эту гнусную, ядовитую болтовню он отказывался даже слушать, грубо обрывая сплетников. Он верил ей, как самому себе. Их любовь была неприступной, нерушимой крепостью, и жалкие, трусливые потуги злопыхателей разбивались о её гранитные стены, не оставляя и царапины.
Однажды, много лет назад, их сосед, запойный алкоголик, в приступе белой горячки набросился на Артёма в подъезде. Тот, будучи физически крепким, легко затолкал буяна обратно в квартиру, но не успел скрыться — сосед выскочил с диким рёвом, размахивая тяжёлой монтировкой. В этот миг дверь их квартиры распахнулась. Лена, не раздумывая ни секунды, молнией бросилась между мужем и опасностью, подставив свой хрупкий стан под сокрушительный удар. Глухой, влажный звук, страшный хруст, её тихий, захлёбывающийся стон… Она потеряла сознание от болевого шока. А очнувшись в больнице, первое, что она прошептала, схватив его за руку дрожащими пальцами: «Ты цел, Артёмка? Жив?» Соседа она потом сама же, с гипсом на ключице, уговорила не заявлять в полицию — пожалела его несчастную жену и троих вечно голодных детей.
Вот такой она была. Готовой жизнь отдать за него, не раздумывая. Разве могли после этого иметь вес какие-то подлые, низменные сплетни? Для него этот поступок был вечным, неоспоримым доказательством её любви.
Добровольное заточение Артёма длилось несколько недель. В конце концов, Катя не выдержала. Она простояла под его дверью два часа, умоляя, плача, угрожая выбить дверь и вызвать полицию. Силой своей дочерней любви, своего отчаяния она смогла достучаться до него сквозь толщу горя. Он, похудевший, осунувшийся, мгновенно поседевший и пустой изнутри, как выпотрошенная рыба, безвольно позволил ей забрать себя в свою маленькую, но уютную квартирку.
Там жизнь потихоньку, с огромным трудом, начала брать своё. Катя утром уходила на работу, а Артём оставался с Соней — детский сад как раз закрыли на карантин. Сначала он просто механически, как запрограммированный автомат, выполнял обязанности: кормил, одевал, водил на прогулку. Но чистое, солнечное, беззаботное присутствие внучки по капле, по крупице возвращало его к жизни. Он начал оттаивать. Они подолгу рисовали карандашами, лепили из яркого пластилина невиданных существ, смотрели старые добрые советские мультики. На его лице, на котором, казалось, навеки застыла маска скорби, даже появилось подобие улыбки, когда Соня, старательно выводя корявые буквы, показывала ему свой шедевр: «Смотри, дедуля, я тебе открыточку нарисовала! Мамочку и нас с тобой. И бабушку на небе».
Казалось, страшная рана понемногу зарубцовывается. Он учился дышать заново, жить в этом новом, осиротевшем мире, где нет Лены, но есть её земное продолжение — дочь и внучка, в которых теплится её свет.
Однажды, в тихий сонный полдень, когда Соня спала, разметавшись по кровати, а Катя была на работе, раздался настойчивый, уверенный звонок в дверь. Артём, нехотя, побрел открывать, думая о почтальоне или курьере. На пороге стоял незнакомец. Высокий, подтянутый, уверенный в себе, одетый в дорогое пальсо из хорошего драпа и щегольскую фетровую шляпу. Лицо — интеллигентное, ухоженное, с благородной проседью на висках, возрастом примерно с самого Артёма, но словно с другой планеты — планеты благополучия и порядка.
— Вам, видимо, не туда, — глухо, без интонации произнес Артём, уже собираясь захлопнуть дверь.
Но в этот момент из комнаты выбежала проснувшаяся Соня. Увидев гостя, она пронзительно и радостно вскрикнула: «Деда! Деда пришёл!» — и, как ловкая обезьянка, вспрыгнула и повисла на шее незнакомца. Тот с привычной, лёгкой улыбкой подхватил её на руки, крепко обнял.
У Артёма похолодело внутри. Весь мир замер, застыл и сузился до одной этой точки перед его глазами: до щёгольской шляпы, дорогого пальто и сияющего лица внучки на руках у чужого человека.
— Пора нам, Артём, объясниться, — спокойно, почти буднично сказал мужчина, опуская на пол сиявшую Соню. — Пригласишь в дом?
Он разделась, словно был здесь своим, прошёл на кухню уверенной походкой. Словно ведомый какой-то чужой, хорошо знакомой ему памятью, он безошибочно открыл нужный верхний шкафчик и достал оттуда два хрустальных стопка, которые Артём не видел years. Они были частью какого-то забытого сервиза. Незнакомец достал из кармана пальто изящную плоску с коньяком. Он налил золотистой жидкости в стопки. Тяжёлый, сладковатый аромат дорогого алкоголя смешался с привычным запахом вчерашних котлет и детского питания, создавая сюрреалистичную и жутковатую атмосферу надвигающейся катастрофы.
— Катя — моя дочь, — он произнёс это тихо, но каждое слово падало в звенящую тишину кухни с гулом тяжёлой гири, разбивая вдребезги остатки старой жизни Артёма. — Я любил Лену без памяти. Безумно. До сих пор люблю. Но мы познакомились, когда я уже был женат. Роман… он случился, когда вы с ней отдыхали на юге. Ты тогда не смог поехать, отпуска не совпали. А я — смог. Я прилетел на три дня. Всего на три дня.
Он отхлебнул коньяку, его рука не дрогнула ни на миллиметр.
— Она забеременела. Я был готов всё бросить — у меня с женой не было детей, нет их и до сих пор. Я умолял Лену уйти к мне, умолял дать мне растить своего ребёнка. Но… она не могла бросить тебя. Говорила, что любит тебя. Я никогда не мог понять эту странную, двойную любовь. Как можно разрываться между двумя мужчинами? Как можно выбрать одного, но продолжать любить другого?
Мне тоже было несладко. Все эти годы я наблюдал за своей дочерью издалека, из-за угла. Видел, как она растёт, как играет во дворе, как называет тебя папой. А я, её родной отец, вынужден был прятаться, как вор. Лена, в конце концов, познакомила меня с Катей, когда ей исполнилось восемнадцать. Сказала, что девочка имеет право знать. С тех пор мы общаемся. Я был на её свадьбе. Эту квартиру я помог им купить, когда они разошлись с мужем. Я помогаю. Не бросаю своих. Соню обожаю. Она моя кровинка.
Он допил свой коньяк и посмотрел на Артёма прямо, без вызова, но и без стыда. В его глазах не было ни злобы, ни торжества. Была лишь усталая, сырая, неприкрытая правда, которая сейчас, здесь, на этой кухне, разрывала Артёма на мелкие, окровавленные куски.
Артём слушал, не двигаясь, не дыша. Его лицо было маской из жёлтого, безжизненного воска. Внутри него с оглушительным грохотом, с треском ломающихся балок рушился целый мир. Рухнула неприступная крепость их любви, оказавшаяся карточным домиком. Рассыпались в едкий, удушливый прах двадцать лет совместной жизни. Каждая улыбка, каждый ласковый взгляд, каждое «я тебя люблю» теперь виделись под другим, страшным, отвратительным углом, обретая двойное, лживое дно. Даже её самопожертвование в тот день с соседом-алкоголиком теперь казалось ему не подвигом любви, а лишь попыткой замолить какой-то неведомый ему, страшный грех. Всё было ложью. Всё.
Он не сказал ни слова. Не закричал, не заплакал, не бросился на этого человека. Молча, с механической, отточенной точностью автомата, он поднялся из-за стола, оделся, взял ключи и вышел из квартиры. Он не взглянул ни на растерянную, напуганную внезапной тишиной Соню, ни на портрет улыбающейся Лены, висевший в прихожей. Он просто ушёл. Вышел из этой правды, как раньше вышел из цвета, из жизни, из света.
Вернувшаяся с работы Катя сразу всё поняла. Увидев на столе те самые хрустальные стопки, пустую площадку коньяка и сидящую в углу, испуганно сосущую палец дочь, она рухнула на стул и разрыдалась, понимая, что случилось непоправимое.
— Он никогда не простит, — прошептала она в гнетущую пустоту квартиры. — Он ушёл навсегда. Я больше не увижу его. Я потеряла обоих.
Так оно и вышло. Артём уволился с завода, продал квартиру, в которой из каждого угла, из каждой вещи на него всё ещё смотрела тень Лены, и растворился в бескрайних, равнодушных просторах страны. Он не оставил следов, не взял с собой ничего, кроме этой новой, страшной правды.
Бывает так: живешь с человеком бок о бок долгие годы, делишь с ним хлеб и соль, радуешься и плачешь, спишь в одной постели, растишь детей. Кажется, знаешь его как самого себя, до самых сокровенных глубин, до последней мысли. А потом в один миг, от одного случайного слова, всё рушится. И оказывается, что ты не просто не знал его. Ты жил с призраком, с красивой, нарисованной тенью, от которой не осталось ничего, кроме горького, едкого пепла на губах и навязчивого, предательского хрустального лязга стопок на дне опустошённой, выжженной души. И эта правда, эта бездна обмана, оказывается в тысячу раз страшнее, больнее и невыносимее, чем сама смерть. Потому что смерть забирает будущее, а такая правда отравляет и уничтожает прошлое, оставляя человека в вечном, безнадёжном НИГДЕ.
