Железные объятия
Танцпол в доме культуры пылал маревом под низкими потолками, а воздух был густым от дешёвого парфюма, пота и томных взглядов. Лика давно уже выделила его в кружащейся толчее — высокого, плечистого, с упрямой прядью чёрных волос, падавших на лоб. Он стоял у колонны, и его тёмные, почти бездонные глаза, казалось, прожигали в ней дыру. Всякий раз, ловя этот тяжёлый, изучающий взгляд, она замирала внутри, предвкушая момент, когда он решится, подойдёт и пригласит её на танец. Музыка лилась за музыкой, пары сливались и распадались, но он оставался недвижим, словто изваяние, высеченное из самой ночи.
Терпение Лики таяло, как леденец на языке. Стоять, прилипнув к стене и делая вид, что рассматриваешь потрескавшуюся лепнину на потолке, стало невыносимо унизительно. И когда к ней, переминаясь с ноги на ногу, подошёл Степан с вагоноремонтного завода — добродушный, простой, с покрасневшими от смущения ушами, — она, почти не думая, кивнула. Он ей не нравился, но он был спасением от позорного одиночества.
Они закружились в вальсе, и Степан, запинаясь на каждом шагу, пробормотал, с трудом подбирая слова:
— Лик… Завтра тут, в фойе, кино будут крутить. Афиша уже висит, «Весна на Заречной улице»… Может, сходим? Я… я приглашаю.
— Я подумаю, — автоматически ответила Лика, её взгляд скользнул поверх его плеча к той самой колонне.
И вдруг случилось чудо. Тень накрыла их, и Степан будто растворился в воздухе. Перед ней был Он. Его рука, твёрдая и властная, уже лежала на её талии, оттесняя растерянного кавалера. От него пахло острее — дорогим табаком и свежим ветром с ночной улицы.
— Она уже приглашена, — прозвучал его низкий, бархатный голос, обращённый к остолбеневшему Степану. Тот, посмотрев на Лику, на её сияющее, внезапно ожившее лицо, лишь бессильно вздохнул и отступил в тень, как слуга, уступающий дорогу королю.
— Куда это я приглашена? — с вызовом спросила Лика, но внутри у неё всё пело и ликовало. Такие, наглые и самоуверенные, всегда сводили её с ума.
— Это не имеет значения. Хочешь — пойдём гулять, хочешь — в кино, — заявил он, и его ведущая рука в танце не предлагала, а приказывала. Она смотрела на него, утонув в восторге, и мир сузился до блеска его глаз, до уверенной улыбки. Ей почудилось, что судьба, наконец-то, сделала свой долгожданный подарок. Его звали Артур.
То, что Артур ревнив, как раненый зверь, Лика поняла ещё до свадьбы. Но она и сама пылала слепой, жгучей ревностью к каждой подружке, что позволяла себе флиртовать с ним открыто, бесстыдно. Тогда она искренне верила, что ревность — это неизбежная тень большой, страстной любви, её обратная, тёмная сторона.
Ещё он был до скупости расчётлив, но влюблённая Лика всё списывала на его горькое прошлое — мать одна поднимала Артура, каждый гвоздь в их доме был на счету. Его бережливость казалась ей не пороком, а проявлением мужской ответственности.
И вот, в знойный июньский день, Лика и Артур стали мужем и женой. После загса они поехали к старому арочному мосту, месту паломничества всех влюблённых города. Под смех и аплодисменты немногочисленных гостей они повесили на кованые перила массивный замочек с выгравированными именами «Артур + Лика». Казалось, что будущее — это бескрайнее, безмятежное море, и они только отчалили от его солнечных берегов.
Первым тревожным звонком, прозвеневшим в идиллической тишине, стала его просьба — нет, приказ — прекратить всякое общение с лучшей подругой, Ириной.
— Мужики болтают, что она давалка, — бросил он как-то за ужином, не отрываясь от газеты с футбольными новостями.
— Кто? Ира? Что за чушь! — вспыхнула Лика. — То, что она не замужем, ещё ничего не значит!
— Я сказал — прекрати! Иначе я сам прекращу это общение, — его голос стал тише, но в нём появилась стальная нить, от которой похолодело внутри.
— Каким это образом? — Лика перестала перебирать столовые приборы.
— Увидишь.
Спустя пару недель Лика стала замечать, что подруга буквально переходит на другую сторону улицы, завидев её.
— Ира, что случилось? Я чем-то тебя обидела? — настигла она её однажды у выхода из библиотеки.
— Нет, что ты, — виновато улыбнулась Ирина, избегая взгляда. — Прости, Ликуша, мама плоха, мне бежать надо.
Лика знала, что мать Ирины болела, но чтобы та не уделила ей и пяти минут… Эхо его угрозы отозвалось в памяти гулким, недобрым звоном.
— Что ты сказал Ире? — спросила она мужа вечером, наливая ему тарелку его любимого густого супа с копчёностями.
— Ничего, — пожал он плечами и принялся за еду. Вдруг он поднял глаза от тарелки. Взгляд был тяжёлым, испытующим. — Суп пересолен.
— Да, прости, так вышло. Свиные рёбрышки оказались очень солёными. Надо было их вымочить подольше, прежде чем…
Он медленно, с преувеличенной аккуратностью положил ложку и поднялся. Обошёл стол и подошёл к ней вплотную. От него пахло теперь не ветром, а чем-то затхлым, звериным.
— Свиные рёбрышки, говоришь? А ты, случайно, не влюбилась? Говорят, если жена начинает солить — значит, гуляет. Старая примета.
— Артур! Кто тебе несёт такую ерунду? — сначала ей стало смешно, это показалось нелепой шуткой. Но её смешок, её улыбка стали спичкой, брошенной в бензин. Его лицо исказилось. Он схватил за край скатерти и дёрнул на себя со всей силы. Тарелки взлетели, как птицы, с грохотом разбились о пол. Фарфоровые осколки и бурый суп разлетелись по всему полу. Лика вздрогнула, инстинктивно отпрянув.
— Узнаю — убью, — прошипел он глухо, и, вернувшись на своё место, снова развернул газету, — прибери это и свари пельмени. Солить не смей. Я сам.
Если бы она могла заглянуть в будущее, увидеть всю цепь унижений и страха, что ждала её впереди, она бы бросила всё и убежала в тот же миг, не оглядываясь. Но её сердце, жаждавшее верить в свою сказку, нашло оправдание: его злость — это от обиды, должность на работе, на которую он рассчитывал, досталась другому, сынку важного папы.
Время текло, как густая смола. И вот Лика забеременела. Артур преобразился. Он снова стал тем самым галантным кавалером с танцпола: носил её на руках, сам готовил по выходным, однажды даже, смешно надувшись, помог ей подстричь отросшие ногти на ногах, потому что огромный живот не позволял ей это сделать. Позже, уже много лет спустя, она поняла, что им двигала не забота, а патологическая скупость — ему было жалко денег на педикюр.
Родился мальчик. Они назвали его в честь двух дедов — Марком Александровичем. Артур, казалось, светился от гордости. Но это сияние было недолгим. Когда Марк подрос, в нём всё явственнее проступали черты, чуждые Артуру. Тот вдруг с маниакальной одержимостью решил, что сын на него не похож. Совсем! Он срочно выехал к своей матери, перерыл все семейные альбомы, вглядываясь в выцветшие лица предков, но так и не нашёл ни малейшего сходства. И свекровь, ядовитая, вечно всем недовольная старуха, подлила масла в огонь, заметив за чаем, что «в их-то роду таких лопоухих не водилось, это уж точно». О том, что уши Марк мог унаследовать от родни Лики, не подумал никто.
Артур вернулся домой мрачнее тучи. С того дня жизнь Марка превратилась в кромешный ад. Отец попрекал его каждым куском хлеба, каждой парой носков, самой крышей над головой. Каждое достижение сына он высмеивал, каждую неудачу — преподносил как доказательство его никчёмности.
— Артур, опомнись! Что ты несешь? Это же наш сын! — вступалась Лика, заслоняя собой уже почти взрослого парня.
— «Ваш» сын! — наконец взорвался он, и его лицо стало пурпурным от ненависти. — И мне бы сейчас крайне любопытно было бы узнать имя его настоящего отца!
В её душе что-то надломилось. Окончательно и бесповоротно.
— Всё! С меня хватит! Всю душу ты из меня вынул своими подозрениями, всю кровь выпил, — выдохнула она, и её голос был страшно спокоен. Она прошла в спальню, встала на табурет и стащила с антресолей старый, запылённый чемодан. — Завтра нас с Марком здесь не будет.
— К нему побежите? К настоящему отцу? — Артур грубо схватил её за плечо, развернул к себе. Ответом стала звонкая, от всего сердца, пощёчина.
Он замахнулся для ответного удара, его кулак сжался… но вдруг рука его беспомощно опустилась. Он рухнул перед ней на колени, обхватил её бёдра и уткнулся лицом в колючий махровый халат. По его спине пробежала крупная дрожь.
— Прости меня, Ликуша! Я… я совсем с ума сошёл! Мне нашептали, что у тебя есть любовник, я не верил, но мы стали отдаляться, и я подумал… А тут ещё этот Марк со своими восторгами.
— Какими восторгами? — холодно уточнила Лика, сама не замечая, как её рука машинально легла на его взъерошенную голову.
— Да он только и говорит, что про этого… тренера своего, по лёгкой атлетике! «Иван Степаныч сказал», «Иван Степаныч сделал»! Мне, как отцу, обидно! Он обо мне так никогда не говорит! Не цитирует меня!
— Так ты ничего для этого не сделал! Что ему цитировать-то? Как ты отбил у него всякую охоту делиться с тобой? — парировала Лика, не заметив, с каким мастерством он перевёл стрелку с своей вины на мнимую обиду.
— Нет, нет… я виноват, я знаю! Но я люблю вас, обоих! Без вас моя жизнь — пустое место! Ну прости же меня, родная моя! Давай всё начнём сначала!
И она, обманутая этим театром раскаяния, этим притворным рыданием, снова поверила. Она упустила ещё один шанс, данный ей судьбой. Взяла с него обещание, что больше ни словом, ни взглядом не оскорбит её доверия и будет относиться к Марку как любящий отец, а не как тюремный надзиратель.
Какое-то время он и впрямь старался. Но потом его сократили с работы. Год он провёл в унизительных поисках нового места. Лика работала за двоих, Марк поступил в политехнический институт на бюджет. «Шёл бы уже работать, а не учиться», — ворчал Артур, но since сам сидел на шее у жены, говорил это шёпотом, вполголоса.
К тому времени ему было уже за сорок, он растолстел, обрюзг и выглядел гораздо старше своих лет. Везде, куда он приходил по специальности, ему вежливо отказывали. В конце концов, он устроился охранником в небольшое, пафосное кафе. Ему выдали форму, дубинку, наручники и пистолет с холостыми патронами. И в этот момент он почувствовал, что нашёл своё истинное призвание. Власть. Осязаемая, металлическая.
Будь у него такой арсенал в юности, он бы наказал отца, сбежавшего с какой-то шлюхой, проучил того сопляка, который занял его место по блату… Список обид был длинным, а память — феноменальной.
Но применить дубинку, а уж тем более пистолет, возможности так и не представилось. Посетители кафе были сытыми, законопослушными. Они лишь цокали языком, получая счёт, но платили. Никто не буянил, не крушил мебель.
Как-то раз под конец смены, прохаживаясь по опустевшему залу и звонко похлопывая ладонью по дубинке, он пожаловался хозяйке заведения, эффектной брюнетке Мирославе, что жаль — не удалось проявить себя, применить в деле все эти красивые, смертоносные игрушки. Та, пересчитывая пачку купюр, подняла на него удивлённый, а затем испуганный взгляд. На следующий день его уволили. Без объяснений.
Это добило его окончательно. Он снова засел дома, а Лика к тому времени работала на трёх работах, чтобы Марк мог учиться. Но Марк, видя, как мать надрывается, тайком от всех бросил институт и устроился грузчиком на оптовый склад. Он приносил деньги домой, но о инженерном будущем пришлось забыть. Хотя на самом деле он мечтал не о дипломе, а о свободе. И, наконец съехав от родителей, он ею насладился сполна, став тем, кем и должен был стать — весёлым, раскованным, открытым молодым человеком.
Однажды, зная, что отца нет дома, он заскочил к матери. Принёс огромный букет алых гвоздик и большую коробку дорогих конфет.
— Сынок, что ты? — испуганно всплеснула руками Лика, отшатнувшись от цветов, будто от огня. — Как я ему это объясню?.. Он же меня потом сожрёт!
— Ой, чёрт, я и забыл, — лицо Марка помрачнело. — Мам… Да брось ты его, ну сколько можно терпеть? Посмотри на себя… — он посмотрел на неё — на её давно не крашеные, седые у корней волосы, на согнутую спину, на руки в вечных цыпках и засохших царапинах, и не закончил фразу.
— Я не могу его бросить сейчас, — глухо прошептала она, отводя взгляд. — На что он жить-то будет? Сопьётся. Или руки на себя наложит. Не дай бог.
— И пусть! — с жаром воскликнул Марк, обнимая её за острые, худые плечи. — Зато ты, наконец, поживёшь! Решайся!
— Вот найдёт себе работу, устроится… тогда и посмотрим, — попыталась улыбнуться она, и Марк увидел, что у матери мелко-мелко, предательски дрожит нижняя губа.
И он с ледяной, абсолютной ясностью понял. Она не бросит его. Никогда. Этот человек, этот «клещ», впившийся в её жизнь, будет пить её соки до самого конца. И её жертвенность, её жалость — это такой же прочный prison, как и те наручники, с которыми он когда-то так и не расстался.
