Хрустальный ключ
Тусклый свет дешёвой люстры отбрасывал жёлтые пятна на облупленные обои. В однокомнатной квартире пахло лекарствами, варёной курицей и тихим отчаянием. Артём, развалившись на потертом диване, смотрел на Алису, пытаясь поймать её взгляд. Девушка сидела напротив, пряча руки в рукавах объёмного свитера, будто стараясь стать меньше, незаметнее.
— Ладно, Лисёнок, слушай сюда, — его голос прозвучал нарочито бодро, с фальшивой бравадой. — Решение принял. Варвару Михайловну, мою бабку, скоро определяю в приличный частный пансионат. Там за ней присмотрят профессионалы, а не я, самоучка. А ты… ну, тогда съезжайся ко мне. Места тут, конечно, на троих не хватит, но бабкина койка освободится.
Он ждал одобрения, лёгкого согласия, даже восторга. Но Алиса смотрела на него с таким леденящим ужасом, будто он предложил сжечь заживо это самое дорогое, что у него было.
— Артём, ты в своём уме? — её шёпот был едва слышен, но каждое слово впивалось в кожу, как острая игла. — Это же твоя бабушка! Ты же рассказывал, как она тебя поднимала… И вообще… какие съезжайся? Мы всего пару месяцев знакомы. Это же несерьёзно.
Он нервно провел рукой по коротко стриженным волосам. Чёрт, какая же она вся неправильная, эта Алиса. Не такая, как все. Другие бы уже радовались перспективе получить отдельную квартиру. А эта…
— Ну, не нравится «пансионат»? — сдавленно бросил он, отводя глаза в сторону. — Не в богадельню же, в самом деле. Там, говорят, условия — люкс. Аквааэробика для пенсионеров и лекции по макраме. — Он соврал, сгоряча, сам не зная зачем. Просто очень хотелось казаться перед ней не тем потерявшимся мальчишкой, каким он себя ощущал, а взрослым, решительным мужчиной, который твёрдо держит штурвал жизни.
Она была странной. Они гуляли по ночному городу, и она молчала, слушая, как он кричит о своей свободе, оседлав железного коня. Он водил её в кафе, где было громко и модно, а она предпочитала смотреть на него, а не на экран телефона. А потом он привёл её сюда, в свою клетушку, в свой стыд и боль. И она отказалась остаться. Не потому что не хотела его. Он поймал этот взгляд, полный неподдельного интереса и даже нежности. А потому что за стареньким шифоньером, затянутым цветной клеёнкой, послышался тихий, влажный кашель и старческий голос, просящий воды. И всё её внимание, вся её душа мгновенно улетели туда, в этот закуток, оставив его одного на острове его мнимой крутости.
Артём не был чудовищем. Он ухаживал за бабушкой, мыл, кормил, по ночам вставал, чтобы перевернуть её, чтобы не было пролежней. Но Варвара Михайловна угасала на глазах, словно свеча, догорающая в сквозняке. Она почти не узнавала его, её сознание уплывало в какие-то далёкие, недоступные ему миры. Врач из поликлиники, устало поправляя очки, говорил: «Сынок, не надрывайся. Это старость. Её не вылечишь. Ты ей уже не нужен. Она не понимает, где находится. Не губи свою молодость. Ей всё равно, где доживать». И он, скрепя сердце, начал смиряться с этой чудовищной правдой.
И теперь перед Алисой он строил из себя циника, потому что боялся показать ту пропасть отчаяния и страха, что зияла внутри. Он был абсолютно один. Бабушка, единственный родной человек, которая когда-то заменяла ему и мать, и отца, которая сутками сидела у его кровати, когда он болел, которая откладывала каждую копейку, чтобы купить ему первый мотоподшипник… Она его покидала. Не по своей воле, но покидала. И это было невыносимо больно.
— А зачем ты вообще тогда ко мне пришла? — с внезапной колкостью спросил он, пытаясь задеть её, вывести из равновесия. — На чай с печеньками? Картину быта оценить?
— Ты сказал, что бабушка дома, — тихо, но очень чётко ответила Алиса. — Я подумала, ты хочешь нас познакомить. Мне было важно её увидеть.
В его душе что-то ёкнуло и оборвалось. Всё. Ясно. Добренькая дурочка, сентиментальная дура. Не его типаж.
— Ладно, с тобой всё ясно, — он сделал глоток воздуха, пытаясь поймать последний шанс. — Тогда maybe на выходные махнём на бабулину дачу? Воздух, шашлычок, звёзды… Романтика. — Он постарался одарить её своей самой обаятельной улыбкой, той, что обычно действовало безотказно.
— Нет, Артём, извини. У меня смена в выходные, — её взгляд был твёрдым и каким-то пронзительно-печальным. Ему вдруг показалось, что она видит его насквозь, всю эту жалкую игру, и ему стало нестерпимо стыдно.
— Ну и ладно! — выдохнул он с наигранной бравадой. — Я сам поеду! Друзей созову, оторвёмся по полной! Отдохну от всего этого! — он широко взмахнул рукой, указывая на всю квартиру, на свою жизнь.
— А бабушка? — спокойно, почти без интонации, спросила Алиса. — Она одна останется?
Этого спокойного, разумного вопроса он вынести не смог. Он почувствовал себя последним подлецом, тварью, предателем. Гнев — на себя, на ситуацию, на её непоколебимую правоту — хлынул из него.
— Думаешь, я самый последний мудак, да? Думаешь, я её одну тут брошу? — он резко встал, подошёл к прихожей и сорвал с крючка запасной ключ. — На! Получай! Хочешь опекать — опекай! Приезжай, проверяй, корми с ложечки! Мне, если честно, уже всё это до лампочки!
Он демонстративно, почти с силой, сунул холодный металл ключа в её небольшую сумочку. Он ждал истерики, оскорблений, хлопнувшей двери. Алиса же медленно поднялась, посмотрела на него долгим, тяжёлым взглядом, в котором было больше жалости, чем осуждения, фыркнула и вышла, не сказав ни слова.
Но ключ из сумочки она не вынула. Он заметил это. И в его израненном сердце шевельнулась крошечная, ядовитая надежда. Значит, не всё потеряно. Значит, эта ледышка всё-таки растаяла. Жалость — тоже чувство. Только жаль, что жалеть она предпочла бабку, а не его. Его, который разрывался на части.
К Варваре Михайловне он всегда приставлял соседку, Анфису Викторовну. Он не злодей. Он работал, ему надо было зарабатывать на лекарства, на еду, на эту чёртову однушку. И он никогда не оставлял бабушку одну надолго. Даже сейчас, срываясь на дачу, он пошёл к соседке. В глазах у него стояли предательские слёзы, и он благодарил бога, что Алиса этого не видела.
Анфиса Викторовна, как всегда, засуетилась:
— Артёмка, да что ты? Я и так зайду, присмотрю! Не надо мне денег! Я ведь Твою Веру Степановну как родную знаю!
Он молча, с силой, вложил ей в руку скомканную купюру, сжал её ладонь в своём кулаке.
— Тёть Фиса, я… я可能 на пару дней. В холодильнике бульон. Если что… — он поднял на неё глаза, и в его взгляде была такая бездонная тоска и растерянность, что женщина тут же сдалась.
— Поезжай, родной, поезжай. Всё тут будет. Я беру под контроль. — И она ушла, ворча себе под нос: «Сирота несчастный… Всю жизнь с бабкой… Ни жены, ни детей… И теперь одна обуза на душе… Эх, судьба…»
Артём вышел на улицу. Город встретил его холодным ветром и равнодушными огнями. Он завёл мотоцикл, и рёв двигателя на секунду заглушил рёв боли внутри. Он сорвался с места, не зная куда и зачем. Нафиг этих друзей, нафиг шашлыки. Он просто мчался, подставляя лицо ледяному ветру, hoping that скорость сможет снести всё ненужное, всю эту грязь с души. Он мчался в никуда.
———————————
Алиса действительно работала в выходные. Она была медсестрой в отделении экстренной хирургии, где понятия «тихая смена» было из разряда фантастики. Утро, правда, выдалось спокойным, и она уже надеялась на передышку. Но к вечеру ад начался.
Глухой, натужный гудок «Скорой», крики, грохот каталок.
— Алиса, беги во вторую! Тяжёлый ДТП! Мотоциклист в грузовик врезался на повороте! Парень в лохмотья! — пронеслось над отделением.
Алиса помчалась, на ходу натягивая стерильные перчатки. Каталка с изуродованным телом промчалась мимо, и у неё ёкнуло сердце. Что-то знакомое… Нет, не может быть. Она вбежала в операционную. Хирурги уже начали свою ювелирную, смертельную работу. Вспышка скальпеля, алая кровь, монотонный писк аппаратуры. Она, как автомат, подавала инструменты, ловила взгляды врачей. И вдруг… она увидела лицо. Изуродованное, в ссадинах и крови, но… его лицо.
Это был Артём.
Мир сузился до размера операционного стола. Руки её задрожали, и в ушах зазвенело.
— Алиса! Тампоны! Сейчас же! Шевелись! Парень на волоске! — резкий голос старшей сестры врезался в сознание, заставив действовать на чистом адреналине. Она подала, увидела страшную рану, поняла, что шансов почти нет. Но она боролась. За него. За того мальчишку, который так отчаянно пытался притвориться не тем, кем был.
—————————————-
Для Артёма мир взорвался внезапной, сокрушительной болью в боку. Потом был полёт. Стремительное, неудержимое падение в абсолютную, беззвучную, бархатную тьму. Он летел в эту пустоту вечность, не чувствуя ни тела, ни времени.
И вдруг в кромешной черноте над ним вспыхнули ослепительные сферы. Три, пять, десять слепящих солнц. А потом он услышал голоса. Металлические, бездушные, лишённые всякого тепла.
— Этот безнадёжен. Мозговая деятельность угасает. Реагирует только на боль. Если родных нет — готовьте бумаги в хоспис. Овощ. Ему уже всё равно, где доживать.
Его сознание, зажатое в темноте, взбунтовалось. НЕТ! Я ЖИВОЙ! Я ЗДЕСЬ! Я ВСЁ СЛЫШУ! ОН СМОТРИТЕ! — Но его тело было мёртвым грузом. Он не мог пошевелить пальцем, не мог дрогнуть веком. Он был заживо погребён в собственной плоти. Это был хоспис. Тот самый, куда он хотел сдать бабушку. Ирония судьбы была ужасающе, палачески точна. Паника, леденящий, всепоглощающий ужас сковали его сильнее любых пут. Он понимал каждое слово. И не мог ничего сделать. Просто ждать конца в этом аду полусознания.
——————————-
Операция длилась несколько часов. Артёма чудом вытащили с того света. Его перевезли в реанимацию, и начались поиски родственников. Телефона при нём не было.
По водительским правам нашли адрес: Волков Артём Денисович. Проживает с Волковой Верой Степановной.
— Я… я знаю его, — тихо сказала Алиса, подходя к сестре-администратору. — У него нет никого, кроме бабушки. Она очень больна. Я… я сообщу ей. Если смогу.
— Прекрасно, Алиса, значит, он твой подопечный, — с облегчением ответила сестра.
Смена закончилась. Алиса, не чувствуя ног от усталости и переживаний, поехала по знакомому адресу. У неё в сумочке лежал тот самый ключ.
Она не успела вставить его в замочную скважину. Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла Анфиса Викторовна, с виду суровая, с подозрительным прищуром.
— А это что за самозванка в квартиру к Артёму ломится? — грозно спросила она.
— Мне Артём дал ключ, — Алиса показала его. — Я хотела проведать его бабушку. И… сообщить вам кое-что.
— Сообщить? — соседка нахмурилась. — А что, парень-то что-то натворил? Загулял? Я его жду, он сказал, ненадолго. Нешто опять с этими своими дружками…
— Он в больнице, — Алиса перебила её, не в силах тянуть. — Попал в аварию. На мотоцикле. Очень тяжело. Но жив. Я медсестра, его ко мне привезли.
Лицо Анфисы Викторовны стало вдруг старым и растерянным.
— Господи… Родной ты мой… Разбился? А как же Вера-то Степановна? Что теперь будет-то?
— Я еду обратно в больницу, к нему. Вы тут с бабушкой… — начала Алиса.
— Да конечно, конечно, езжай, детка! Я тут, я всё беру на себя! — женщина засуетилась, уже без всякой суровости. — Ты за ним смотри, а здесь я хозяйка.
———————————
Артём медленно, мучительно возвращался из небытия. Ему не хотелось просыпаться. Ему снился тот голос, тот хоспис, тот ужас. Он чувствовал себя разбитой скорлупой.
И вдруг сквозь пелену боли и страха он ощутил лёгкое, тёплое прикосновение. Кто-то держал его руку. Это ощущение было таким реальным, таким живым, что он из последних сил заставил себя приоткрыть веки. Мир плыл и двоился, но он узнал её. Алису. Сидящую у его кровати. Следы усталости под глазами, но взгляд… её взгляд был полон такой силы и надежды, что ему захотелось жить.
— Артём… ты вернулся… — её голос прозвучал как самый прекрасный звук на свете. — Всё хорошо. Всё уже позади. Ты будешь жить. Ходить. Бегать. Всё заживёт.
Он попытался что-то сказать. Язык заплетался.
— Я… в хосписе? — просипел он, всё ещё находясь во власти кошмара.
Она мягко улыбнулась, поправила ему подушку.
— Какой хоспис? Это тебе приснилось. Ты в больнице. Ты на поправке. За бабушкой твоей теперь мы вдвоём с Анфисой Викторовной присматриваем. Так что всё действительно будет хорошо. Обещаю.
Он не смог ответить. Он просто сжал её руку, боясь, что если он выпустит её, то снова провалится в тот ледяной ужас. И в памяти вдруг всплыли слова, которые бабушка говорила ему в детстве, когда он приходил с разбитой коленкой или после драки: «Всё будет хорошо, внучек. Всё заживёт». И это всегда сбывалось.
Позже, когда Артём снова уснул, Алиса поехала к Вере Степановне. Она застала её дремлющей в своей кровати. Комната была чистой, пахло травяным чаем — чувствовалась забота Анфисы Викторовны.
Алиса села рядом и, не зная почему, начала говорить. Говорить тихо, рассказывая о себе, о своей жизни, о работе. О том, какой на самом деле её внук — ранимый, добрый, пытающийся скрыть свою боль за маской грубости. О том, как он боролся за жизнь на операционном столе. О том, что она будет рядом, когда он выздоровеет.
Она говорила долго, изливая душу в тишину комнаты. И вдруг услышала тихий, хриплый шёпот:
— Спасибо, девочка моя… Только не бросай его… Он же совсем один…
Алиса вздрогнула. Бабушка смотрела на неё ясными, абсолютно осознанными глазами. В них не было и тени былой пустоты.
— Вера Степановна? Вы… вы меня слышите?
— Слышу, милая. И чайку бы… с удовольствием. И рассказывай ещё. Мне так… спокойно с тобой. Ты меня… вернула.
На следующий день Алиса, не говоря Артёму, привела к Вере Степановне знакомого врача-терапевта. Тот осмотрел старушку, покачал головой и прописал нехитрый курс витаминов и поддерживающих препаратов.
— Человеческий организм — удивительная штука, — сказал он Алисе. — Иногда ему не хватает самой малости, чтобы снова захотеть жить, а не существовать. Одиночество и равнодушие — самые страшные болезни. А вы, я смотрю, уже начали лечение.
Он оказался прав. Через неделю Вера Степановна уже сидела в кресле. А к тому дню, когда Артёма, окрепшего и почти восстановившегося, выписали из больницы, она встретила его, принарядившись, с причёской и с сияющими глазами.
Артём, переступив порог квартиры и увидев её не в кровати, а в кресле, застыл на месте. Потом, не говоря ни слова, он, прихрамывая, подошёл к ней и опустился на колено, прижавшись щекой к её высохшей, но тёплой руке. Слёзы, которых он так стеснялся, текли по его лицу, и он не пытался их смахнуть.
— Бабуль… Прости меня. Я не понимал… Я сам чуть не оказался там… Если бы не Алиса…
— Что ты, внучек, на колени встал, — ласково проговорила она, проводя рукой по его короткой щетине. — Встань. И встань перед той, кто тебя спасла. И не отпускай её.
Артём поднялся и обернулся к Алисе, которая стояла в дверях, смущённая и растроганная.
— Ну что, Лисёнок, — его голос дрогнул. — Ты же обещала, что к свадьбе всё заживёт. Я почти здоров. Значит, скоро свадьба. Как ты на это смотришь?
Алиса сделала шаг вперёд, и в её глазах плескалось море тёплого, летнего света.
— Ты слишком торопишься, гонщик, — улыбнулась она. — Мне надо подумать.
— Как не спешить? — вмешалась Вера Степановна. — Вы думайте вместе. А я пока… правнуков подожду. Очень уж мне их дождаться хочется. И пожить ещё немножко… в новой, большой квартире. С вами.
Они втроём стояли в центре комнаты, и старая однашка вдруг показалась им самым уютным и светлым местом на земле. Потом они обменяли её на просторную трёшку. У Веры Степановны теперь была своя светлая комната. И надежда. Твёрдая, как скала, надежда дождаться правнуков. Потому что она наконец-то поняла разницу. Можно доживать свой век. А можно — жить. Особенно когда тебя любят и ждут.
