— Ну что, как там твоя РОВЕСНИЦА-ПОДРУЖКА? Выглядит на двадцать пять? А тебе бы паспорт переписывать. ЗАПУСТИЛА себя вконец.
Тихий вечер, пахнущий ужином и детским шампунем, был разорван в клочья. Фраза прозвучала не как упрек, а как приговор, холодный и безвозвратный.
— На подругу свою посмотри, — бросил он слова, точно каменные глыбы, — вы же ровесницы, а ты лет на десять ее старше выглядишЬ! Ты себя запустила. Отвратительное зрелище…
Воздух выстрелил из моих легких. Я замерла, сжимая в руке влажное от слез дочки полотенце, и почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. Это был не просто упрек. Это было уничтожение всего моего мира, всей моей реальности.
— Имей совесть, Максим, — голос мой дрожал, пытаясь пробиться сквозь ком обиды в горле, — ты требуешь от меня невозможного! Я одна воспитываю наших детей, у тебя нет на них времени. А у меня — нет времени на себя! Когда мне, скажи, по салонам красоты бегать? Я, между прочим, работаю из дома, чтобы тебя немного разгрузить, чтобы мы могли хоть что-то откладывать! И у тебя еще хватает наглости меня толстой называть? А ты что сделал для того, чтобы я похудела?!
Он лишь фыркнул, отводя взгляд, погружаясь в синий экран телефона. Разговор был исчерпан. Для него. Для меня же он только начался — мучительный, бесконечный диалог с самой собой в гробовой тишине нашей спальни, пока он уже храпел рядом, спокойный и чистый.
Каждый мой день был точной, выцветшей копией предыдущего. Подъем затемно, когда за окном еще висит бархатная темень, усыпанная чужими звездами. Приготовление завтрака под аккомпанемент сонного сопения детей. Сборы в садик — вечная битва за колготки, кашу и немедленно потерявшийся любимый мишка. Уборка, стирка, готовка, развивающие занятия, игры, ужин, бесконечное укладывание спать. И так по кругу, словно я белка в колесе, которое кто-то неведомый раскручивал все быстрее и быстрее.
Я искренне, до боли в сердце, старалась быть идеальной. Я отдавала всю себя, каждую клеточку, каждую мысль, заботе о них. О нем. Я верила, что в этом тепле, в этом уюте, в запахе домашнего печенья и скрипке чисто вымытого пола и заключается мое женское предназначение, мое счастье. Я строила им крепость, где все были сыты, обняты и любимы.
А взамен получала сравнения. Упреки. Взгляд, скользящий по мне с легкой брезгливостью, как по неудачной покупке.
Я не заметила, как это произошло. Как исчезла та девушка — хрупкая, с горящими глазами, с талией, которую он обнимал двумя руками. Ее поглотили беременности, роды, бессонные ночи, тревоги и бесконечная бытовая рутина. Десять килограммов стали моим тихим, невидимым миру жертвоприношением. Теперь, если я успевала утром проглотить чашку кофе и провести по волосам расческой, это уже была победа. Моей модной одеждой стали растянутые свитеры и практичные штаны, в которых не страшно проползти на коленях, собирая рассыпанную по полу крупу. Пучок на голове — высший пилотаж.
Рядом всегда была София. Моя София, со школьной скамьи, мой лучик света и опора. Но в последнее время наши встречи стали для меня тихой пыткой. Она — сияющая, ухоженная, от нее пахло дорогим парфюмом, а не детской рвотой, как порой от меня. Она успевала все: спортзал, салоны, выставки. А я… Я была ее тенью. Тенью в застиранном халате.
И вот мой муж, мой Максим, вместо того чтобы поддержать, начал тыкать в меня пальцем, словно в нерадивую ученицу: «Смотри, как надо! Смотри на Софию!»
После того разговора я не сомкнула глаз. Его слова — «раскабанела», «жиром заплыла» — звенели в ушах, сливаясь в оглушительный набат, который бил прямо по вискам. Я ворочалась, глотая слезы, чтобы не разбудить детей, а он спал рядом — спокойный, самодовольный.
Утро наступило серое и безнадежное. Подниматься с кровати казалось подвигом. Максим, бодрый и свежий, уже ушел на работу, бросив на прощание: «Не забывай, сегодня родительское собрание». Сын, мой пятилетний мудрец, сидел за столом и ждал завтрак. Он сам умылся, сам оделся.
— Мама, почему у тебя глаза грустные? — спросил он, по-взрослому пристально глядя на меня.
— Все хорошо, мой хороший, — я изо всех сил растянула губы в улыбке, которая оказалась кривой и неживой, — просто мама немного устала.
Проводив их, я осталась одна в оглушительно тихом доме. Баррикады из игрушек, гора немытой посуды. Мне было все равно. Я села на диван, обняла подушку и уставилась в окно, за которым копошилась чужая, яркая жизнь.
Зазвонил телефон. София.
— Леночка! Привет! Как ты? — ее голос был звонким и беззаботным.
— Привет, Сонь… — я попыталась скопировать ее интонацию и провалилась.
— Лен, что с тобой? — она мгновенно все поняла. Она всегда понимала.
И я broke down. Я рассказала ей все. Про ночной разговор, про свою усталость, про чувство, что я — старый, никому не нужный хлам, про свою ненужность и уродство. Она слушала, не перебивая. А потом наступила тишина.
— Лена, душенька, ты сейчас послушай меня внимательно, — ее голос стал мягким, но очень твердым. — Во-первых, твой муж — слепой и глупый эгоист. Сравнивать жену с кем бы то ни было — низко и подло. Во-вторых, ты — лучшая мать и жена, которую я когда-либо видела. Ты держишь на себе целый мир. А в-третьих, ты прекрасна. Просто очень устала и забыла, как это — быть собой, а не только «мамой» и «женой».
— Легко говорить, — выдохнула я, — это нереально.
— Начни с малого, — настаивала она. — Час в день. Только для себя. Прогулка. Ванна с пеной. Новая книга. Сходи к парикмахеру, сделай маникюр. Ты более чем заслужила.
— Времени нет! — привычно взмолилась я. — Дети, дом, работа…
— Время есть всегда, — перебила она. — Просто его нужно отвоевать. Попроси Максима помочь. Скажи прямо: «Мне нужна твоя помощь и поддержка». Если он тебя любит, он услышит.
В ее словах была какая-то магия. Может, она права? Может, пора перестать быть тенью и вспомнить, что у этой тени есть свое тело, своя душа и свое право на счастье?
С Софией мы дружим вечность. Мы делили одну комнату в общаге, одну шаурму на двоих, мечтали о великой любви и головокружительных карьерах. Жизнь развела наши пути, но не наши сердца.
У ее сына, как и у моего старшего, пять лет. Но она постоянно рассказывала о своих успехах: йога, курсы итальянского, массаж. Я слушала и тихо умирала от зависти. Как?
Секрет оказался прост. Ее свекровь живет с ними. Она готовит, убирает, играет с ребенком. Для меня это было сродни фантастике. Мои родители далеко, а свекровь… Моя свекровь считала, что я сама влезла в это болото, так теперь и расхлебывай.
София не просто не поправилась после родов. Она будто расцвела. Идеальная кожа, идеальная фигура, идеальная жизнь. Я смотрела на нее и видела все свои неудачи.
Как-то раз мы сидели у нее на кухне. Все было идеально чисто, пахло корицей. Я украдкой разглядывала ее маникюр, ее гладкие волосы.
— Как ты все это делаешь? — сорвалось у меня. — Имея ребенка, выглядеть так, словно ты сошла с обложки глянца?
Она улыбнулась.
— Никакого секрета, Лен. Просто я не забываю о себе. И мне очень помогает мама. Она берет на себя большую часть быта.
Мне стало горько.
— Тебе повезло. А я одна.
— Не надо так, — покачала головой София. — Мы же говорили. Начни с малого. Привлеки мужа.
— Его не привлечешь. У него работа.
— Плохо стараешься, — засмеялась она. — Мужика приручить — дело нехитрое.
Мы смеялись, и было легко. До того момента, пока не вернулся Максим. Он вошел, потрепал по голове своего крестника, поздоровался с Софией и… остановил на ней взгляд. Взгляд, которого я не видела в свой адрес годами. Взгляд восхищения.
— София, ты как всегда сногсшибательна! — воскликнул он с неприкрытым восторгом. — Поделись-ка с моей Ленкой своим секретом, а то она совсем в салоп превратилась!
Мир замер. В висках застучало. Меня окатило волной такого стыда и унижения, что я готова была провалиться сквозь землю. София смущенно засмеялась, пытаясь шуткой сгладить неловкость.
— Да брось ты, Макс! У Ленки двое детей, ей не до красоты. Она у меня и так умница, правда, хорошая?
Но было поздно. Слова, как ножи, вонзились в самое сердце. Я просидела остаток вечера с каменным лицом, изображая улыбку. Внутри все кричало от боли и гнева.
Когда София ушла, я молча, с механической точностью, вымыла посуду и пошла в спальню. Он последовал за мной.
— Что опять не так? — спросил он, делая вид, что не понимает.
— Ты унизил меня, — прошипела я. — Унизил перед лучшей подругой!
— Да ладно, пошутил же!
— Это была не шутка! Ты действительно так обо мне думаешь?
— Ну, а что? — он развел руками. — Ты же перестала совсем следить за собой. Посмотри на себя!
— Ты хоть представляешь, что значит быть на моем месте? — голос мой сорвался на крик. — Двое детей, дом, работа! Я растворяюсь в них!
— Ну, это твой выбор, — пожал плечами он. — Тебе просто нужен пинок. Стимул.
— Стимул? Чтобы нравиться тебе?
— Я женился на красавице, а не на замученной тетке, которая распустила себя, как тряпку, — холодно заявил он.
Что-то во мне переломилось. Окончательно и бесповоротно.
— Ты меня не любишь, — прошептала я.
— Не неси ерунды. Люблю. Но хочу, чтобы ты была красивой.
— Тогда почему ты не ценишь то, что я делаю? Почему ты сравниваешь меня?!
— Я ценю, — сказал он, но звучало это фальшиво. — Но это не отменяет твоей запущенности.
Я повернулась к стене. Мне не хотелось его видеть. Я хотела исчезнуть. Уехать. Оставить его одного с двумя детьми, с бардаком, с бесконечными «мам, дай», «мам, помоги». Пусть попробует. Пусть попробует не забыть про десятки мелочей, про стирку, про готовку, про сказку на ночь. И пусть потом встретит меня с работы — отдохнувшую, красивую, пахнущую духами, а не щами, — и потребует, чтобы я выглядела на все сто.
Я поняла, что больше не могу. Я должна что-то изменить. Ради себя. Потому что я — не только мать и жена. Я — Личность. И я заслуживаю уважения.
Следующее утро было субботним. Я встала еще раньше обычного. Сердце колотилось, но не от страха, а от предвкушения тихой мести. Я оделась бесшумно, выскользнула из спальни, оставила на кухонном столе записку: «Ушла по делам. Дети накормлены. Обед в холодильнике. Разогрей» — и вышла в прохладное утро.
Моим храмом на сегодня стал салон красоты. Я записалась на все процедуры, о которых так долго мечтала.
Через час телефон разрывался. На экране — «Максим». Я сделала глубокий вдох и ответила сладким, невинным голоском.
— Да, дорогой?
— Где ты?! — его голос был хриплым от ярости. — Дети орут, есть хотят, я ничего не могу найти! Ты где шляешься?!
— Ой, милый, — подчеркнуто удивилась я, — а ты разве не можешь их покормить? Каша в холодильнике, фрукты на столе…
— Я не умею с ними! — проревел он. — И у меня работа горит!
— Ну, включи им мультики, — посоветовала я мягко. — И, кстати, закинь вещи в стирку, все корзины переполнены. И обед не забудь. Я скоро.
Я положила трубку, наслаждаясь его бессильной яростью. Я представляла этот хаос и улыбалась.
В салоне я провела три блаженных часа. Маникюр. Стрижка. Кардинальная смена цвета волос. Я смотрела в зеркало на незнакомое отражение — ухоженное, стильное, с холодным блеском в глазах — и чувствовала, как внутри растет крылатая уверенность.
Дома меня ждал апокалипсис. Изможденный Максим, ревущие дети, горы грязной посуды, повсюду разбросанные вещи и стойкий запах гари.
— ГДЕ ТЫ БЫЛА?! — он бросился на меня, как разъяренный бык.
— В парикмахерской, — спокойно ответила я, снимая пальто. — Ты же хотел, чтобы я следила за собой? Я последовала твоему совету. Вот, полюбуйся.
Он онемел, уставившись на мои волосы, на руки.
— Ты… Это… Я тут с ума схожу!
— Ты же говорил, мне нужен стимул, — парировала я, глядя ему прямо в глаза. — Я нашла его. В твоих словах.
Он отступил на шаг, и в его глазах мелькнуло нечто новое — растерянность и… понимание? Наконец-то.
— Я… Я не думал, что это так сложно, — пробормотал он.
— Надеюсь, теперь ты прочувствовал мою обычную субботу, — сказала я тихо, но так, что каждое слово било точно в цель. — И надеюсь, мыслей сравнивать меня с Софией, у которой есть живая, а не абстрактная помощь, у тебя больше не возникнет.
В тот вечер я ощутила вкус победы. Не злой и мстительной, а горькой и правой. Я отстояла свое право на себя. И дала ему урок, который, как мне тогда казалось, должен был изменить все.
Перемирие длилось ровно десять дней. Потом жизнь нанесла новый удар. Скрутило так, что мир сузился до точки боли в животе. Скорая, больница, диагноз — обострение гастрита на фоне хронического стресса и недоедания. Три недели. Мне пришлось лечь.
Максим звонил каждый день. Голос у него был виноватый, он говорил, что скучает, что все понимает. Я верила. Глупая, я верила и переживала за них, представляя, как он мучается один.
Выписывали меня в солнечный день. Я ехала домой, полная надежд, предвкушая объятия детей. Я переступила порог… и обомлела.
Это был не дом. Это была помойка. Горы немытой посуды, повсюду валялась одежда, по полу хрустел песок, игрушки лежали под слоем какого-то непонятного налета. Воздух был спертым и тяжелым. Словно здесь не жили, а переживали осаду.
— Что… что это? — выдохнула я, не в силах отвести взгляд от этого кошмара.
Максим виновато поежился.
— Лена, ну… Дети… Работа… Я не успевал…
— Ты не УСПЕВАЛ? — мой голос взлетел до фальцета. — Ты видел этот ужас каждый день и просто жил в нем? Я ведь справляюсь! Я одна справляюсь с этим каждый божий день!
И тогда он произнес свою самую страшную, свою окончательную фразу. Фразу, которая похоронила все надежды.
— Ну, ты же женщина, — пожал он плечами, как будто объясняя очевидное. — Твое дело — дом и дети. А мое — деньги зарабатывать. Могла бы и дома полечиться, зачем в больницу-то ложиться? Все только усложнила.
Внутри у меня что-то оборвалось. Тишина. Абсолютная, оглушительная тишина.
— Что ты сказал? — переспросила я шепотом.
— А что? — он действительно не понимал. — Все же так живут.
— Я РАБОТАЮ, Максим! — закричала я так, что стекла задрожали. — Я зарабатываю не меньше тебя! Я устаю не меньше тебя! Моя работа тоже имеет право на существование!
— Ну, какая это работа? — он отмахнулся. — В компьютере тыкаешь. Не на стройке же кирпичи таскаешь.
Я смотрела на него и не узнавала. Это был чужой человек. Человек, который не просто не ценил мой труд. Он его не ВИДЕЛ. Он его в упор не признавал.
— Ты хоть раз попробовал прожить мою жизнь? Хоть раз попытался понять, сколько это сил отнимает? — спросила я уже тихо, потому что кричать не было сил.
Он молчал. Его молчание было красноречивее любых слов.
— Вот именно, — прошептала я. — Ты не знаешь. И не хочешь знать. Для тебя это — «просто женская обязанность».
В тот вечер мы не ругались. Мы разговаривали. Говорила в основном я. Говорила спокойно и обреченно. Я говорила о годах усталости, о чувстве, что я — прислуга, о своем одиночестве в четырех стенах собственного дома. Я говорила, что мне нужен партнер, а не начальник.
А потом я вспомнила больницу. Вспомнила, как ко мне в палату приезжали мужья других женщин. И их первый вопрос был не «Как самочувствие?», а «Когда ты уже выпишешься?». И жалобы: дома бардак, еда невкусная. И я подумала: почему? Почему они такие беспомощные? Почему мы позволяем им такими быть?
С Максимом мы разругались снова. Окончательно. Он снова сказал, что я все усложняю, что я стала истеричкой и что пора бы уже «привести себя в порядок», в том числе и физически.
Теперь мы живем в разных комнатах. Я — с детьми. Он — один. Его рубашки он стирает сам. Несколько уже безвозвратно испорчены утюгом. Я не готовлю для него. Не убираю его вещи. Не напоминаю о важных датах.
Он ждет извинений. Он думает, это я должна извиниться за свою «ленивую» болезнь, за свою усталость, за свои слезы.
Но я не виновата. Я просто наконец-то открыла глаза. И если он не поймет, что потерял, что он разрушил своими словами… Значит, он сам выбрал этот путь. Путь одиночества в чистой, выглаженной рубашке, в тихом, пустом доме, где нет детского смеха, нет запаха пирогов и нет меня — той самой «распустившейся» женщины, которая держала на своих плечах весь его маленький, уютный мир. Мир, который он даже не заметил, пока тот не рухнул ему на голову.
