— Вот и доигрались? — крикнула Татьяна, голос её дрожал от боли и злости. — Серёжа, мы и так обанкротились! Ты пропил жильё, а теперь нас попросту из дома вышвырнули!
Дождь лил как из ведра, будто небеса решили смыть с земли всё человеческое. Крупные капли с силой били по асфальту, поднимая фонтанчики воды, а тротуар превратился в бурлящую реку, где каждый шаг таил опасность поскользнуться или провалиться в невидимую лужу. Ветер рвал одежду, свистел в ушах, словно издеваясь над теми, кто оказался на его пути.
Татьяна шла быстро, почти бежала, несмотря на то, что ноги еле держали её. Она крепко сжимала маленькую руку Аленки, которая плелась следом, заплетаясь в слишком больших ботинках. В другой руке Татьяна прижимала Мишку — он был младше, но именно он сейчас казался ей самым хрупким, самым беззащитным. Его голова при каждом шаге вздрагивала, а всхлипы вырывались сквозь зубовную дрожь.
Сумка, набитая тем, что удалось захватить в спешке, давно промокла насквозь. Ремень врезался в плечо, причиняя боль, но она не обращала внимания. Остановиться — значило сдаться. А сдаваться было нельзя. Назад дороги нет: квартира сестры закрыта для них навсегда, после сегодняшнего крика, унижений, обвинений… После того, как Сергей снова напился, опозорился, развалил последний мост между ними и нормальной жизнью.
Позади, как тень, плёлся сам Сергей. Он не пытался ни помочь, ни защитить. Его шаги были медленными, ленивыми, будто он просто механически ставил одну ногу перед другой. Каждый его шаг сопровождался шлепком по лужам, в которых отражалось небо, такое же мрачное, как и его лицо. Изредка доносилось что-то вроде «Ну вот и катись всё к чертям», но эти слова тонули в грохоте дождя и не достигали никого.
— Мам, я замерзла… — прошептала Аленка, голос у неё дрожал, как осенняя веточка. Девочка прижимала к себе мокрую куклу, уже не игрушку, а бесформенный комок ткани, который болтался в её руке, как символ утраченного детства.
— Скоро найдём, где согреться, малышка, — ответила Татьяна, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. Но внутри она ломалась. Она знала — нет никакого «скоро», нет места, где можно было бы укрыться. Уже двое суток они кочевали по городу, перекатываясь от одного знакомого подъезда к другому, как мячик, которого никто не хочет поймать.
Куда идти? Куда вообще можно идти, когда у тебя нет денег, документов, работы, крыши над головой? В соцзащите только и повторяли: «Подавайте заявление, ждите очереди». А очередь на что? На жизнь? Как будто жизнь можно получить по графику!
Они завернули за угол, в какой-то забытый богом переулок, где даже дождь казался холоднее. Под козырьком старого, почти заброшенного гастронома с потрескавшейся вывеской стояла скамейка — мокрая, покосившаяся, но хоть частично защищенная от ветра. Татьяна усадила детей, сняла свою промокшую куртку и укрыла ими обоих, как единственным доступным одеялом. Мишка прижался к ней, Аленка положила голову на плечо брата. Их лица были бледными, глаза красными — не только от слез, но и от усталости, страха, беспомощности.
— Сережа, — тихо позвала она, обернувшись. — Надо что-то делать. Детям нельзя так.
Сергей стоял, прислонившись к стене, и смотрел в никуда. Его волосы слиплись, куртка была мокрее, чем у всех вместе взятых. Руки дрожали — не понять, от холода или от похмелья, которое уже стало постоянным состоянием.
— А что я могу? — буркнул он, не глядя на неё. — Денег нет, работы нет, жилья нет. Всё, Тань, приплыли. — Он сплюнул в лужу, и этот жест был таким отчаянно-беспомощным, что Татьяне захотелось ударить его, ударить так, чтобы он проснулся, очнулся, стал тем человеком, которого она когда-то любила.
Тем, кто катал Мишку на плечах, покупал цветы у метро, целовал её в щёчку перед работой, говорил, что будет строить дом, где дети будут расти в безопасности и любви. Где она будет чувствовать себя женой, а не жертвой.
Но перед ней был чужой человек — с опухшим лицом, затравленным взглядом, с запахом перегара, въевшимся в кожу, как клеймо. Ему больше не нужно было быть героем, ему было проще сдаться.
— Тогда уйди, — прошептала она, голос дрожал от сдерживаемой ярости. — Если ты не можешь нам помочь, просто уйди. Я справлюсь сама.
Сергей вздрогнул, будто его ударили. На секунду в его глазах, мутных от алкоголя, промелькнуло что-то живое — боль, стыд, воспоминание. Но оно тут же исчезло, поглощённое пустотой.
— Куда я пойду? — пробормотал он. — Ты же знаешь, без меня вы вообще пропадете.
— Пропадем? — выкрикнула Татьяна, голос сорвался. Аленка вздрогнула. — Сережа, мы уже пропали! Ты квартиру пропил, нас на улицу выгнали, а ты мне тут про «без тебя»?! Уходи, я сказала!
Слёзы катились по её щекам, смешиваясь с дождем, но она не чувовала их. Было больнее внутри. От разбитой жизни, от обманутой любви, от разрушенных надежд. Сергей сидел, ссутулившись, потом опустил голову в ладони.
— Прости, Тань… — прошептал он, его голос был едва слышен. — Я не хотел… я правда пытался…
Татьяна отвернулась. Не хотела видеть его слёзы, не хотела слышать его оправдания. Не могла простить. Не сейчас. Не после всего.
Но дети смотрели на неё — Мишка с надеждой, Аленка со страхом. И она знала, что не может позволить себе сломаться. Не сейчас. Не здесь.
— Мам, мы домой пойдем? — тихо спросил Мишка, его голос дрожал.
Татьяна сглотнула ком в горле. Присела перед сыном, взяла его ладошки в свои, холодные от сырости, и заставила себя улыбнуться.
— Скоро, мой хороший, — прошептала она. — Мама найдёт нам дом. Обещаю.
Она встала, вытерла слёзы рукавом, посмотрела вдаль. Дождь не прекращался, улица была пуста, лишь вдалеке мерцал светофор, будто сигнализируя о последнем шансе. В голове крутился один адрес — приют для женщин с детьми, о котором рассказала соцработница. Это был не дом, это была койка в комнате на шестерых, но там было тепло, сухо и кормили хотя бы раз в день. Лучше, чем подъезд.
— Вставайте, — сказала она твёрдо, помогая детям подняться. — Мы идём в одно место. Там нас примут.
Аленка вцепилась в мамину руку, Мишка послушно встал, хотя в его глазах читались вопросы, на которые у неё не было ответов. Сергей тоже поднялся, медленно, неуверенно, как будто не был уверен, что имеет право идти рядом.
— Тань, я с вами, — пробормотал он. — Не гони.
Она посмотрела на него. Внутри всё кипело, но сил спорить не было. Только движение вперёд.
— Иди за нами, — холодно бросила она. — Но если опять напьёшься, Сережа, я тебя выгоню. Ради детей.
И они двинулись. По улице, по которой до этого бежали от криков, от позора, от самого себя. Дождь не прекращался, но теперь Татьяна шла не в слёзах, а с решимостью. Она не знала, что ждёт их впереди, но знала одно — ради Мишки и Аленки она будет бороться. Даже если весь мир против неё.
Через час они стояли у обшарпанной двери приюта. Здание было старым, с облупившейся краской, но из окон лился тёплый свет, такой родной и желанный. Женщина лет шестидесяти, представившаяся Верой Ивановной, впустила их, не задавая лишних вопросов. Внутри пахло супом и хлоркой — не очень приятно, но по-домашнему. Детей сразу увели в игровую комнату, где другие ребятишки строили башни из кубиков. Татьяна сидела в кабинете, держа в руках кружку с горячим чаем, пока Вера Ивановна заполняла документы.
— У нас тут строго, — предупредила женщина, не отрываясь от бумаг. — Никакого алкоголя, никаких драк. Работу искать будете, я помогу с биржей. Детей в садик и школу оформим. Но жить тут можно не больше полугода. Справитесь?
Татьяна кивнула. Полгода. Это был срок. Это был шанс. Маленький, но реальный.
— Справлюсь, — тихо сказала она. — Ради них.
Сергей сидел в углу, молчал, смотрел в пол. Вера Ивановна бросила на него косой взгляд, но ничего не сказала.
Ночью Татьяна лежала на узкой койке, слушая, как посапывают дети на соседней кровати. В комнате было тесно, храпела соседка, но здесь было тепло, и дети были сыты. Впервые за неделю она не боялась, что их выгонят на улицу. Но сон не шёл. В голове крутились слова Ольги, крики матери, взгляд Василия, полный усталости и злости. Она знала, что сестра не простит её за тот вечер. Знала, что мать будет винить всех, кроме себя. И знала, что Сергей, лежащий на раскладушке в мужской комнате, скорее всего, снова сорвётся.
Но в темноте, среди чужих храпов и скрипа кроватей, она вдруг почувствовала что-то новое. Не надежду — до неё было ещё далеко. Но решимость. Твёрдую, несгибаемую. Она больше не будет ждать, пока кто-то спасёт её. Не от матери, не от сестры, не от Сергея.
Завтра она пойдёт на биржу труда. Завтра начнёт собирать документы на пособие. Завтра сделает первый шаг, чтобы Мишка и Аленка больше никогда не спали в подъезде.
Дождь за окном стих. В тишине Татьяна закрыла глаза и впервые за долгое время позволила себе дышать — свободно, глубоко, как человек, который не сдался.
